Кристин Ханна - Светлячок надежды

Ознакомительный фрагмент

Я поворачиваюсь к Кейт, наслаждаюсь ее видом. Она почти прозрачная и как будто мерцает. Когда Кейт немного подвинулась, совсем чуть-чуть, я вижу под ней редкую траву. Кейт смотрит на меня, и я вижу в ее глазах печаль и одновременно радость, и удивляюсь, как такие разные чувства могут сосуществовать в идеальном равновесии. Она вздыхает, и я чувствую аромат лаванды.

Река журчит и плещется перед нами, обдает волнами густого, тяжелого запаха – новой жизни и разложения. Река превращается в музыку, нашу музыку; на гребнях волн появляются ноты, взлетают вверх, и я слышу старую песню Терри Джека: «Мы делили радость и веселились. Это было счастливое время». Сколько вечеров мы приносили сюда мой маленький транзисторный приемник, настраивали его, слушали музыку и болтали? «Танцующая королева», «Я с тобой как будто танцую», «Отель “Калифорния”», «Магия в твоих глазах»…

– Что случилось? – тихо спрашивает Кейт.

Я знаю, о чем она спрашивает. Почему я здесь – и в больнице.

– Поговори со мной, Тал.

Господи, как я ждала этих слов! Я хотела поговорить с лучшей подругой, рассказать, как я облажалась. Она всегда все улаживала. Но я не нахожу слов. Не могу выудить их из своей головы – они танцуют, словно феи, когда я протягиваю к ним руки.

– Тебе не нужны слова. Просто закрой глаза и вспоминай.

Я вспоминаю, когда же все у нас пошло наперекосяк. Тот день, который был хуже всех, тот день, который изменил все.

Октябрь шестого года. Похороны. Я закрываю глаза и вспоминаю, как стою одна посреди автостоянки у церкви Святой Сесилии… Вокруг меня машины, аккуратно припаркованные на разметке. Много внедорожников, отмечаю я.

Прощаясь, Кейт дала мне плеер и письмо. Я должна слушать «Танцующую королеву» и танцевать в одиночестве. Мне этого не хочется, но выбора нет. И действительно, когда я слышу слова «Ты можешь танцевать», музыка на мгновение уносит меня отсюда.

А потом все заканчивается.

Я вижу, как ко мне идет семья Кейт. Джонни, ее родители, Марджи и Бад, ее дети, ее брат Шон. Они похожи на военнопленных, освобожденных после долгого марша навстречу смерти – сломленные и удивленные, что еще живы. Мы встречаемся, и кто-то что-то говорит – смысл до меня не доходит. Я отвечаю. Мы делаем вид, что все в порядке. Джонни злится – другого я и не жду.

– Люди придут к нам домой, – говорит он.

– Так хотела Кейт, – прибавляет Марджи. Как она еще держится на ногах? Горе навалилось на нее всей своей тяжестью.

От мысли об этом – о так называемом «праздновании» жизни Кейт – мне становится плохо.

У меня не очень получалось превратить смерть в нечто позитивное. Но разве могло быть иначе? Я хотела, чтобы она боролась до последнего вздоха. Это была ошибка. Мне следовало прислушаться к ее страху, утешить ее. А вместо этого я пообещала, что все будет хорошо и она выздоровеет.

Но я дала еще одно обещание. В самом конце. Поклялась позаботиться о ее семье, быть рядом с ее детьми – и я больше не собираюсь ее подводить.

Я иду за Марджи и Бадом к их «вольво». В салоне машины пахнет так же, как в моем детстве в доме Муларки – ментоловыми сигаретами, духами «Джин Нейт» и лаком для волос.

Я представляю, что Кейт снова сидит рядом со мной на заднем сиденье, ее отец ведет машину, а мать выдыхает дым в открытое окно. Я почти слышу, как Джон Денвер поет о Скалистых горах.

Кажется, что четыре мили, отделяющие католическую церковь от дома Райанов, не кончатся никогда. Все, на чем останавливается мой взгляд, напоминает о Кейт. Кофейня, где она часто останавливалась, кафе-мороженое, где делали ее любимое dulce de leche, книжный магазин, куда она в первую очередь шла перед Рождеством.

А потом мы приехали.

Двор заросший, неухоженный, с высокой травой. Я вспоминаю, что Кейти всегда хотела заняться ландшафтным дизайном.

Мы останавливаемся, и я выхожу. Шон, брат Кейт, подходит ко мне. Он на пять лет младше Кейт и меня, но он такой худой, унылый и сгорбленный, что выглядит старше. Волосы у него редкие, очки давно вышли из моды, но зеленые глаза за стеклами очков так похожи на глаза Кейт, что я с нежностью обнимаю его.

Потом я отстраняюсь и жду, когда Шон заговорит. Он молчит, и я тоже. Мы никогда толком не умели разговаривать друг с другом, а сегодня не тот день, чтобы упражняться в красноречии. Завтра он вернется к своей работе в какой-то компании из Кремниевой долины – я представляю, что он живет там один, по ночам играет в видеоигры и питается одними сэндвичами. Я не знаю, верно ли мое представление, но так мне кажется.

Он уходит, и я остаюсь одна у машины – смотрю на дом, который всегда считала и своим тоже. А сейчас я не могу в него войти.

Не могу. Но должна.

Я делаю глубокий вдох. Единственное, что у меня хорошо получается, – это не сдаваться. Я всегда умела не обращать внимания на боль, улыбаться и продолжать жить. Именно это мне теперь нужно сделать.

Ради Кейт.

Я вхожу в дом и присоединяюсь к Марджи, которая возится на кухне. Вместе мы готовим стол. Я двигаюсь быстро, превращаясь в одну из тех суетливых женщин, которые похожи на колибри. Не думай о ней. Не вспоминай. Мы с Марджи работаем слаженно, без слов готовя дом к поминальному вечеру, который тягостен и ей, и мне. Я расставляю по дому подставки и прикрепляю к ним фотографии, которые заранее выбрала сама Кейт и которые отражают разные периоды ее жизни. Я не могу на них смотреть.

Услышав звонок, я делаю глубокий вдох – это единственное, что помогает мне держаться. За моей спиной раздается звук шагов.

Пора.

Я поворачиваюсь и заставляю себя улыбнуться, но улыбка получается кривой и быстро гаснет. Я осторожно пробираюсь сквозь толпу, наливая вино и убирая тарелки. Каждые пятнадцать минут – это очередной триумф воли. До меня долетают обрывки разговоров. Люди говорят о Кейт, делятся воспоминаниями. Я не слушаю – это слишком больно, а я и так держусь из последних сил, – но разные истории доносятся до меня отовсюду. Услышав о ее ставке на аукционе «Ротари», я понимаю, что люди в этой комнате говорят о Кейт, которая мне незнакома, и от этого моя печаль только усиливается. И не только печаль. Ревность.

Женщина в плохо сидящем на ней и давно вышедшем из моды черном платье подходит ко мне и говорит:

– Она много о вас рассказывала.

Я благодарно улыбаюсь.

– Мы были лучшими подругами больше тридцати лет.

– Она так храбро держалась во время химиотерапии, правда?

Я ничего не могу на это ответить. Тогда меня не было рядом с ней. В нашей тридцатилетней дружбе случился двухлетний перерыв, когда мы поссорились. Я знала, как Кейт переживала, и пыталась помочь, но, как всегда, сделала все не так. В конечном счете я сильно обидела Кейт и не извинилась.