Джудит Майкл - Золотой мираж

Газеты. О газетах он не подумал. И о телевидении, радио, журналах. Он потеряет компанию, и все средства информации это раздуют: эти ублюдки больше всего любят осаживать кого-то, у кого есть власть и влияние. Он почувствовал, как проваливается в стол. Пара каких-то идиотских записок, вот и все. И он потеряет компанию. Все его планы, раскладки, сценарии, как использовать нужных людей в нужное время, чтобы распространить сферу своего влияния на другие штаты… все сметено, погибло. Он потерял компанию.

Боже мой, как до этого дошло?

— Очень плохо, что ты не спросил у нас с самого начала, — сказал Сэм. открывая дверь кабинета. — Мы могли бы всего этого избежать. Ни я, ни Тор не симпатизируем всяким мошенничествам, а теперь, в результате — ноль. Ты знал, конечно, вот почему ты никогда не говорил нам, что происходит. Очень плохо. — И они оба вышли; Квентин посмотрел, как они прошли по террасе и исчезли за углом дома, направившись на улицу, к своим машинам, к своей собственности — «Эйгер Лэбс».

Сукины дети, подумал он, но мысль была слабая, как струйка дыма от затухающего огня. Она повисела немного в воздухе, а затем исчезла.

Рождественское дерево все еще стояло, украшения Ханна протерла днем, а пол под ним был чисто выметен от иголок, которые осыпались, и от обрывков гирлянд. Эмма сидела в кресле рядом и глядела через дверной проем в столовую, где все деятельно убирали со столов и оттаскивали посуду в посудомоечную машину на кухне.

— Я могу помочь, — говорила она, но никто ей не позволял.

— Совершенно невозможно, — сказала Ханна. — Только не сегодня. Этот новогодний вечер — в твою честь, и на тебе не должно быть ни единого пятнышка.

И поэтому она села за обеденный стол, между Клер и Алексом, только когда все печенья были сделаны; ей подали на четырех блюдах, «как во дворце», сказала она, смеясь, а потом Дэвид, который все время благоговейно не отрываясь взирал на нее. пораженный ее красотой и романтизируя ее прикосновение к смерти, повел ее в гостиную сидеть у елки.

— А мы все сами сделаем. — сказал он, придерживая ее за руку, как будто она вся была из стекла.

Именно такой она и кажется, подумал Алекс, увидев, как его сын ненадолго застыл рядом с ней, и почти неохотно вернулся в столовую. Что бы Эмма ни делала, ее движения были пробными и плавными, легкими и грациозными как у танцовщицы. Она похудела, но как-то стала еще прекрасней, чем раньше, с налетом хрупкой прозрачности, как будто действительно можно было смотреть сквозь нее. Похожа на ангела, если ангелы вообще существуют. Но печаль, которая была в ее глазах гак долго, исчезла, и когда она улыбалась, то это была улыбка юной женщины, которая раньше думала, что потеряла свой дом. а теперь обрела его вновь.

Эмма увидела, что он на нее смотрит, и улыбнулась ему, вспомнив, как понравилось ей его лицо с самой первой встречи, и подумала, как хорошо, что он отныне будет с ними, как отрадно, что можно увидеть его лицо, когда он смотрит на мать; она была единственная, которая напоминала Эмме о боли в этот радостный новогодний вечер. Она спокойно сидела в кресле, не задумываясь ни о чем надолго, позволяя вовлечь себя в тепло и любовь вокруг. Она чувствовала, что рассудок был чисто промыт, почти блестел, и был таким легким и мягким, чтобы что-нибудь удержать. Мысли и образы кружили в нем, не оставаясь дольше, чем на минуту. Врач сказала, что об этом не следует беспокоиться, она скоро придет в норму, но это беспокоило только Клер; Эмме было все равно. Ей было хорошо. Она могла думать обо всем, но ни о чем — настолько долго, чтобы это причинило боль.

Она увидела, как все пришли и сели рядом, и улыбнулась им, любя их всех. Их не волновало, говорит она что-нибудь или нет — а большую часть времени она была не расположена говорить — они просто любили ее и обращались как с королевой, и она любила их так сильно, что это едва могло вместиться в нее — как огонь в камине, пляшущий, вспыхнувший, завивающийся вокруг нее, теплый и светлый, наполняющий ее всю, не оставляя места ничему другому.

Теперь, когда столы были убраны, посудомойка загудела, а огонь весело набросился на новые дрова, подкинутые Алексом, все перешли в гостиную. Ханна села в кресло, Клер с Алексом на одной кушетке, Джина и Роз на другой. Дэвид уселся на пол, у ног Эммы. По радио передавали «Оду к Радости» из Девятой симфонии Бетховена.

— Давай я сделаю кофе, — сказала Роз и наполнила изящную чашечку из серебряного кофейника.

— Моя очередь, — сказала Джина, запрещая Ханне вставать, и принимаясь разрезать ее фирменный пирог. На нем завитками мороженого было выведено «Счастливого Нового Года», а внутри были переплетения шоколадных и белых полос — «Потому что этот год был и радостным и печальным», объяснила Ханна. Джина нарезала кусочки серебряным ножиком с ручкой из слоновой кости, и переложила их на французское десертное блюдо, которое Клер откопала в крошечном китайском магазинчике на Мэдисон авеню в Нью-Йорке.

Клер посмотрела на роскошный фарфор с серебром, а потом взглянула на свою прекрасную хрупкую дочь. Вот единственное, что имеет значение, подумала она, и поразилась, как же получилось, что ей нужно было это доказывать самой себе, сравнивая с какой-то посудой. Девять дней она провела рядом с Эммой; Ханна приносила еду, они ели все втроем, и все остальное время Клер оставалась в ее комнате. Она спала по ночам на раскладушке, которую внесли туда еще до того, как они вернулись из больницы. Днем, если Эмма спала, Клер занималась дизайнами — то была работа, которую получила ее новая компания еще до того, как кончился контракт с Эйгером; как только Эмма просыпалась, она откладывала все и они принимались беседовать. Они говорили обо всем, что было в прошлом: о том, как Эмма росла, о школе, о ее друзьях, о вечеринках и уик-эндах дома, когда она и Клер вместе готовили, играли в слова, слушали музыку, развлекали друзей. И они говорили об Алексе.

— Он и вправду в тебя влюблен, — сказала Эмма. — Он как-то тянется к тебе, где бы ты ни была. А ты его любишь?

— Да, — сказала Клер.

Эмма пристально поглядела на нее. Они были совсем рядом друг с другом, Клер сидела на краю кровати, а Эмма устроилась на подушках, обернувшись в шелковое покрывало: ей было приятно сидеть так спокойно, она могла бы провести час или больше без движения. Но теперь она наклонилась вперед и положила свою худенькую руку на руку матери. — Да, действительно. Ты выглядишь по-другому. Как будто… светишься.

— Свечусь?

— Ну, словно в тебе огонь. Ты понимаешь… такая счастливая.

— Я и в самом деле счастлива, — сказала Клер просто. — Но большей частью потому, что ты здесь и поправляешься.