Ирина Степановская - Под крылом доктора Фрейда

Ознакомительный фрагмент

— Да у нее там убежище. Она всегда там лежит, когда Нинка не видит, — осторожно показала Марьяна в конец коридора, где снова появившаяся Сова раскладывала таблетки.

У Димы сработал годами выработанный рефлекс. Болит живот — больного на кушетку. Слегка согните ноги в коленях, расслабьтесь. Так больно? Повернитесь на левый бок. А так? Теперь на правый…

Однако как же теперь поступить? Не лезть же ему под кровать?

— Помогите мне, — обратился он к Ольге и Марьяне. — Нужно поднять девушку. Живот я должен осмотреть в любом случае.

Татьяна

Кроме длинного помещения для больных, по обеим сторонам общего коридора существовали две маленькие изолированные комнатки. Около одной из них находился пост Нинель (которая к тому же была безраздельной хозяйкой двух кладовых, процедурного кабинета, склада для так называемой аптеки и санитарных помещений). В одну из этих отдельных комнаток и положили родственницу главного врача.

Альфия вошла в комнату с задернутыми шторами. Перед окном росли кусты сирени, снизу почти до самого подоконника поднималась крапива и репейник, и от них по комнате разливался безжизненный зеленоватый отблеск. Может быть, он, зеленый, и полезен для глаз, но в тусклом свете запрокинутое на низкой подушке лицо лежавшей женщины показалось Альфие неживым. «Давыдова Татьяна Петровна, — прочитала Альфия имя на первой странице еще чистой истории болезни. — Сорок семь лет». Внутри в конверте лежала выписка из стационара Санкт-Петербурга.

— Вы спите? — Альфия слегка прикоснулась к одеялу. — Слышите меня?

На раздутом лице чуть дрогнули веки. Шевельнулись темные запекшиеся губы.

Альфия слегка откинула одеяло и посмотрела ноги больной. Какой отек! Виден даже на глаз. И в памяти всплыл ироничный голос их профессора: «Если у больного есть отек на ногах, это не значит, что его нет в голове». Альфия усмехнулась. Профессор специально строил фразы чуть-чуть неправильно, чтобы студенты лучше запоминали. Расскажи он им просто про отек мозга — эффект был бы хуже. И, кроме того, ему было очень скучно в их безграмотной и безликой компании перестроечных детей, запутавшихся в понятиях, и он пытался, как мог, сам себя развлечь. Профессор отличался либеральными настроениями, но не отличался смелостью и волей — и психиатрия была для него той областью жизни, где он прятался от жизни настоящей. Но для Альфии, как она теперь понимала, он был прообразом вежливого и всепонимающего Бога. Тем самым типом, который бессознательно ищет в мужчинах большинство романтически настроенных девочек из неполных семей.

— Ну, здравствуйте, Татьяна Петровна! — громко сказала Альфия, прошла к окну и отодвинула штору. День склонялся ко второй половине, и сбоку сквозь темную листву проникало солнце.

Татьяна открыла глаза и с трудом попыталась проследить за Альфией. Она различала только белый халат и черные блестящие волосы. Лица женщины она не видела — из тени только слегка поблескивали глаза.

— Вам трудно смотреть? — спросила Альфия и вышла из тени.

— Кто вы? Где я? — хрипло спросила больная, с трудом разлепляя запекшиеся губы.

— Вы в больнице. Я ваш врач. Вы разве не помните, что с вами было?

— Нет, — с трудом покачала головой Татьяна.

— Ну попробуйте восстановить события. Как вы думаете, почему вы оказались в больнице?

Таня смотрела на Альфию и не могла ответить. Слова было трудно произносить. Но не оттого, что не шевелился язык или звук не проходил сквозь гортань. В голове гудело что-то непонятное — какое-то месиво слов без мыслей, без понятий.

— Меня зовут Альфия Ахадовна. А вас?

Альфия прекрасно видела и имя, и фамилию пациентки, написанные на бумаге, но хотела, чтобы та произнесла их сама. Если человек может назвать себя по имени, обозначить в пространстве, во времени — уже хорошо. По крайней мере, не полная безнадежность.

Татьяна молчала.

— Вы молчите, потому что не хотите, чтобы кто-то знал ваше имя? Или не помните? Или не можете сказать?

Таня закрыла глаза. У нее возникла не мысль — ощущение, что ее молчание может вызвать у этой женщины в белом халате недовольство или даже гнев, но произнести свое имя она все равно не смогла.

— У вас что-нибудь болит? — опять спросила Альфия.

«Болит…» Это слово Таня вспомнила. Вспомнила и то, что оно означает. Немилосердно болела точка в верхней части груди, около ключицы. Таня потянулась к этому месту рукой. Наткнулась на что-то шершавое, инородное, не похожее на кожу, и замычала.

— Это катетер, — пояснила Альфия. — Вам сюда вводили лекарства. Когда катетер вынут, ранка заживет. У вас вены на руках очень плохие.

«Нет, это гвозди», — вдруг подумала Таня.

Удивительно, но понятие гвоздя далось ей легко. Она будто увидела серую круглую сталь, шляпку и пятигранное острие. Таня поднесла к лицу руку — может, и в ладонь воткнули гвозди? Ладонь была бледная, немного липкая, но никакой раны на ней Татьяна не обнаружила.

— А знаете ли вы, в каком городе сейчас находитесь? — продолжала расспрашивать Альфия. Она уже и не надеялась на ответ, как вдруг медленно, как стон, через губы больной просочился звук:

— В царстве Иродовом…

Альфия удивилась.

— Вы имеете в виду древнего царя? Или что-то другое?

Таня больше ничего не сказала, но вязкая каша в ее голове вдруг начала формироваться в два потока мыслей. Один поток возникал, как раньше, сам собой, легко, без усилий, и Таня вспомнила, что это называется «думать».

«Откуда этот Ирод взялся?» — удивилась она.

Зато другой поток образовывался откуда-то извне, помимо ее сознания. Как будто просто слышала, как кто-то ей говорит. И этот второй поток был сильнее первого, мешал первому и перекрывал его. И «Ирод» как раз и взялся из нового, чужого потока. А скоро появилось еще одно слово. Красивое, оно вертелось на губах, просилось наружу. «Мессианство», «мессия» — вот что это было. Вдруг откуда-то сбоку, как чертик, выпрыгнула мысль. «Запутать хотят», — подумала Таня про кого-то, кто не имел лица и имени, но представлялся враждебным.

И тут же еще одно, чистое, белоснежное имя всплыло перед ней и засияло, заслонив собой все другие имена и ее собственное. «ХРИСТОС…» В голове зазвучала прекрасная музыка, запели хоры, наполнилось сиянием небо, невидимое из комнаты, — и сразу перестал казаться страшным давно не беленный потолок палаты и черные листья за окном. И эта женщина ужасающей красоты, похожая в размытых лучах солнца на зеленую стрекозу, уже не казалась Тане больше совершенно непобедимой.

Альфия