Уходи, но останься... (СИ) - Диана Ярина

class="p1">— За мной, — командую, отходя как можно дальше.

Едва она поравнялась со мной, хватаю за руку.

— Ты что творишь?! Совсем охренела! Буквально позавчера ты рыдала, что Давик едва ли не при смерти! А сейчас, что?! Таскаешь его за собой всюду?

— Илюш…

— Я говорил тебе, не называй меня так! Не называй! — невольно повышаю голос.

Лицо Карины кривится, на глазах начинают блестеть слезы.

— Мне больно, отпусти!

— Соврала, б…ь? Говори! Соврала о здоровье сына?

— Нет! — куксится. — Нет, прибор перенастроили просто, там что-то сбилось! Но врач сказал, что новый кардиовертер-дефибриллятор необходим! У этого уже срок службы подходит к концу, ведь Давик растет! Просто пока он может и с этим походить до замены! Ему было плохо… Больно и страшно! Хватит смотреть на меня зверем.

— Была бы моя воля, я бы на тебя больше ни разу в жизни не взглянул. Как ты мне осточертела, кто бы только знал! — смотрю на нее с отвращением. — Какого черта сюда приперлась! Еще и с сыном… Ты его как щит используешь.

— Что ты несешь? Какой щит?! Бред! Я люблю сыночка. Люблю… Это ты считаешь его неполноценным и стыдишься! Ни разу не признал его открыто…

Давид из-за болезней отстает в развитии. Он выглядит младше своих сверстников и ограничен во многом. Нельзя сказать, что я этому охренеть, как рад.

Это моя боль, мой гнойный нарыв и глубокая неприязнь к самому себе.

Я виню себя, свои дурные гены, виню Карину — эту дрянь, которая эгоистично решила родить ребенка с отклонениями, а потом щедро разделила беды ребенка на двоих.

— У меня есть на то причины. А ты… — сощурившись, смотрю на нее. — Ты, кажется, по-хорошему не понимаешь. Ты какого черта приперлась к моей жене в больницу?! Совсем берега попутала!

— Не говори со мной в таком тоне.

— А я вообще с тобой больше разговаривать не стану.

— Ты не поедешь домой?

— Я поеду к себе домой. К себе. Не к тебе, Карина.

— Мы с Давидом испекли для тебя торт, он очень расстроится, что его папа…

— Хватит! — обрываю. — Ты прикрываешься ребенком и суешь его всюду, потому что больше нечем меня зацепить. Потому что мне на тебя плевать! Давно плевать. Мы расстались и ничего не будет. Продолжишь вешаться на меня и лезть к моей жене, я перестану приходить к сыну. Совсем.

— Как ты можешь? — ахает она, пошатнувшись в ужасе. — Это твой сын… Это твой родной сын! Твоя копия.

— Вот только я его не хотел! Не хотел, чтобы ты его родила! — повышаю голос. — Я. Его. Не хотел. Точка… Ты сохранила его обманом. И ты не имела никакого права лезть к моей жене.

Лицо Карины идет красными пятнами.

Понятия не имею, почему она решила, что появиться в больнице перед Ксюшей — отличная идея. Я даже не знаю, откуда она узнала, куда положили Ксюшу… Хотя это не такой уж большой секрет, в клинику, где наблюдаюсь я сам у семейного врача.

— Бери сына и уматывай, — добавляю я. — Я не приеду.

* * *

Мне нужно к жене.

Вот только я и не подозревал, что мои дела еще хуже, чем я думал.

Глава 15

Он

Звоню Ксюше на телефон. Не отвечает. Проверяю: снова не могу отправить ей сообщение.

Снова я в черном списке.

— Да чтоб тебя! — ругнулся сквозь стиснутые зубы. — Сколько можно от разговоров бегать! Договорились же, что обсудим все, как взрослые люди! Что за детский сад!

Я злюсь и нервничаю. Прощание с Давидом выходит скомканным, он тянется ко мне за объятиями и спрашивает, когда я приеду. Меня настолько сильно корежит этой встречей в аэропорту, подстроенной Кариной, что я не нахожу в себе даже добрых слов для сына.

Во мне пульсирует гнойным нарывом мысль: я этого не хотел. Не хотел, но позволил себя втянуть. Человечность заговорила, и я быстро оказался пойман на эту удочку.

Страх иметь детей в отношении Давида уже не имел значения: ребенок есть, и от него никуда не деться. Инвалид с самого детства, постоянные больницы, комиссии, ограничения. У него проблемы еще и с пищеварением. За ним требуется уход, постоянные переживания, стрессы и походы по больницам, в которых Давид бывает чаще, чем на игровых площадках.

И, видит Бог, я никогда бы не хотел такой же судьбы Ксюше. Не хотел, чтобы она страдала и страдала за двоих.

Умом понимал: рано или поздно она детей захочет! Но малодушно задвигал эту мысль на потом, поддерживал ее увлечение, говорил, что спешить не стоить, что у нее вся жизнь впереди.

Сейчас становится тошно от собственного лицемерия. Я был лицемером и лжецом, прежде всего, для самого себя, и только потом, для всех остальных.

И как иронично, но мне совсем не хочется улыбаться, что сначала вскрылась ложь перед Ксюшей, а потом полезло уже и все о том, как я лгал самому себе, как не хотел смотреть в глаза правде.

— Опять не отвечает, я сейчас умом тронусь, — замечаю вполголоса.

Дима смотрит с сочувствием, больше не подтрунивает надо мной.

Значит, я реально хреново выгляжу, если он оставил меня в покое со своими шуточками.

* * *

Приезжаю на нашу квартиру, чтобы оставить вещи и переодеться, умыться с дороги. Полочки в ванной комнате смотрятся ужасно пустыми без всех этих многочисленных банок-склянок.

В спальне шкаф, освобожденный от вещей Ксюши, смотрится, как сирота, оставленный на вокзале родителями.

Мне не хватает ее в мелочах. Взгляд цепляется за идеально прибранный журнальный столик. Раньше там всегда царил бардак: планшет, стилусы, альбом, наброски, точилки, куча карандашей… В сложных работах Ксюша любила поработать карандашом в альбоме и только потом бралась за планшет со стилусом.

* * *

Через полчаса я стою перед дверью квартиры ее отца и нажимаю на дверной звонок. Долго и упорно нажимаю. Ксюша не отвечает.

— Последний шанс, Ксюш. Сама открой или я…

Внезапно меня накрывает удушьем и паникой: вдруг произошло нечто дурное.

Перебираю ключи, не помня, прицепил ли на связку комплект ключей от квартиры ее отца?

Нахожу нужные ключи, открываю замки: закрыто лишь на нижний.

В квартире — тишина и темнота.

Поздняя ночь.

— Ксюша! — зову ее. — Ксюша…

Ноги срываются с места на бег, я проверяю все комнаты, и только в последней… замечаю, как загорается полоска неяркого света между дверью и полом.

Мчусь туда…

Ксюша пытается встать с постели.

— Ксюш.

Выдыхаю с облегчением, схватившись за дверной косяк. Делаю несколько заплетающихся, будто пьяных шагов,