Эрика Джонг - Как спасти свою жизнь

«Симпатичная женщина», — повторяю я про себя, словно рассматривая это выражение с разных сторон. Интересно, почему это психоаналитики так любят Джеймса с его старомодным лексиконом? Почему бы им вместе с нами, грешными, не окунуться в жизнь XX столетия?

— Я был польщен, — говорит Беннет. — Она была такая привлекательная, к тому же по уши влюблена в меня, а ты тогда так напряженно работала…

— Какое гениальное наблюдение! — Я даже не пытаюсь скрыть своего негодования, и оно выплескивается на поверхность, подобно бурлящей лаве. Так мой несчастный страдалец-муж выражал протест против успеха жены: трахал Пенни в Гейдельберге, Робин — в Нью-Йорке.

— Я ведь тоже человек, — говорит Беннет, но это звучит неубедительно.

— А всегда строил из себя такого святошу!

— Неужели?

— Да, да, да, черт тебя побери! Это из-за тебя меня не покидало чувство вины — как будто только у меня были сексуальные фантазии. Я чувствовала себя маленькой провинившейся девчонкой. Сам-то ты притворялся, что выше этого, что тебе, видите ли, чужды и похоть, и страсть. Это-то и бесит меня больше всего. Ты заставлял меня стыдиться самой себя, прикидывался эдаким ангелочком! Если бы ты мне об этом рассказал… или хотя бы сказал: «Не переживай так, я и сам небезгрешен.» Но ведь ты делал вид, что тебе и в голову ничего подобного прийти не могло! Как будто я одна такая. Вместо того, чтобы меня успокоить, ты заставлял меня думать, будто я какой-то моральный урод. — Какой смысл был тебе об этом говорить? Ведь это было мое личное дело.

— Я это уже слышала. Да, тебе так было удобнее. Ты просто не хотел, чтобы я тоже чувствовала себя в этом отношении свободной, чтобы у меня тоже были интрижки. Но — знаешь что — у меня они все равно были… — При мысли о том, что я собираюсь рассказать, у меня начинает кружиться голова, но я уже не могу остановиться. От меня уже ничего не зависит, слова сами срываются с губ. Первый закон ревности по Ньютону.

— С кем это?

— Во-первых, с Джеффри Раднером, потом с Джеффри Робертсом.

— С Джеффри Раднером? — Беннет явно уязвлен. Джеффри, с которым он вместе работал, играл в теннис… Я в восторге: одно очко мне все-таки удалось отыграть.

— Из-за меня он частенько переносил дни приема — тебе и в голову бы такое не пришло.

Беннет, чувствуется, совсем пал духом:

— Я думал, эта английская сволочь был последним… Кажется, когда я вез тебя домой, ты обещала…

— Ничего я не обещала.

— Мне казалось, что психоанализ…

— По-твоему, психоанализ — это панацея от всех бед… Лекарство против любви, беспокойства, против любых сексуальных проблем… Кстати, мы с Джеффри назначали свидания после сеансов психоанализа. Так это и началось. Я шла по Парк-авеню от дома № 940, а он — от № 945. Где-то посередине мы встречались и шли выпить кофе. А иногда, чаще всего после обеда в пятницу, мы занимались любовью у него в кабинете.

Я говорю это так спокойно, словно мне все давалось легко, словно не было ни страха, ни дурных предчувствий… Нет, все было гораздо сложнее. Эта дурацкая история стоила мне стольких нервов, я уже не говорю о вечных муках совести. Хорошо, что сейчас она пришлась как нельзя более кстати, и, главное, я извлекла ее на свет неожиданно — так фокусник вытаскивает зайца из совершенно пустой шляпы. Эта связь доставила мне мало радости, намного меньше, чем то чувство торжества, которое я испытывала сейчас, в эту минуту. Однако Беннету в этом признаваться не стоило. Напротив, нужно было все максимально приукрасить.

— Джеффри оказался прекрасным любовником. Он, если пользоваться твоей терминологией, как никто другой, способен получить удовольствие. Иногда он откалывал такие номера — ты бы никогда до такого не додумался. Например, слизывал яблочный джем у меня с одного места…

— Прямо в кабинете? На кушетке? — В голосе Беннета теперь слышится презрение. — Так значит, вы нарушали предписания своих аналитиков, раз занимались этим прямо на кушетке…

Неожиданно я вспоминаю, что до кушетки-то мы как раз и не добрались — Джеффри был слишком суеверен, — но я никогда не признаюсь в этом, не доставлю Беннету такого удовольствия.

— Лично мне понравилось, — говорю я с наигранной веселостью. — Попробуй, не пожалеешь.

— Я уже пробовал, — парирует Беннет. — С Робин.

— Ну это ты, конечно, нарушением предписаний не называешь.

— Нет, это называется именно так. Потом я часами беседовал об этом с доктором Стейнгессером.

— Что-то вроде отпущения грехов. Сначала грешишь, потом — каешься.

— Как хочешь называй, — отвечает Беннет. — Я, по крайней мере, твоих подруг не трогал…

— Тебе не кажется, что со стороны Джеффри было очень мило ради меня отменять прием. В высшей степени благородный жест — особенно для психиатра.

Лицо Беннета выражает праведный гнев, глаза превратились в щелочки — признак непреклонности. Жаль, что мне не о чем больше рассказать. Обидно, что я не перетрахалась со всей их институтской группой, со всеми сослуживцами, со всеми врачами в Нью-Йорке вообще. Приходится собирать с миру по нитке:

— Джеффри Робертс был от меня без ума. А потом был еще Боб Лорриллард — это когда мы вместе готовили в Чикаго программу для телевидения, и Амос Костан, израильский поэт…

Сказать по правде, тут я хватила через край. Мы с Амосом обнялись один раз где-то на кухне, и больше между нами ничего не было. Но я знаю, что мои слова способны окончательно вывести Беннета из себя. Сама я чувствую себя маленькой девочкой, беззащитным ребенком, брошенным родителями, которые заперлись у себя и, кажется, замышляют что-то против него. Я готова на все, лишь бы заставить Беннета почувствовать себя так же. Но его голыми руками не возьмешь.

— Я так и думал, — говорит он, переходя к обороне, — и я готов тебя простить.

— Меня? Простить меня? А что если мне не нужно твое прощение? Что если я хочу иметь право на собственный протест?

— Я, конечно, понимаю, что люди искусства все немного неуравновешенные, и я понимаю, что ты…

Это еще больше выводит меня из себя.

— Не смей говорить со мной таким тоном, черт тебя побери! У меня было всего две какие-то жалкие интрижки, а у тебя — настоящий роман, из-за которого ты чуть не ушел от меня. И кончай пороть чушь про людей искусства! Это оскорбительно! Унизительно, в конце концов! Ты снова в своем амплуа, все делаешь мне одолжение! Ты готов вновь принять меня в свое лоно. Нет уж, спасибо! Неужели ты не видишь, что с тобой я просто умираю от тоски? Неужели ты ничего не замечаешь?