Салли Боумен - Дестини

– Вчера? Но ты же теперь помолвлен, Жан! Жан-Поль ухмыльнулся. Посмотрел на дверь, потом снова на Эдуарда.

– Братик, мой братик! – сказал он медленно. – Неужто ты серьезно думал, будто это что-то изменит? Ну, признайся!

Селестина Бьяншон приехала в Англию еще в 1910 году шестнадцатилетней девочкой петь и танцевать в «Альгамбре-Фоли» Генри Пелиссьера. Она была очень миловидной и полненькой ровно в той степени, какая в ту эпоху считалась непременным условием красоты. Танцевала она грациозно, и, хотя пению не училась, у нее было приятное, звонкое, от природы поставленное сопрано. Она быстро приобрела свою долю поклонников в толпе у артистического входа, которые посылали ей за кулисы букеты и корзины цветов, яростно соперничая за право накормить и напоить ее после спектакля в кафе «Европа» на Лестер-сквер. До трех утра они ели и пили шампанское среди писателей, актрис, молодых отпрысков титулованных семей и прочих, кто составлял этот полусвет, а затем Селестина на извозчике возвращалась в куда менее фешенебельные окрестности Финсбери-парка – иногда одна, чаще нет. Она все еще вспоминала эти годы, продлившиеся до начала Первой мировой войны, как лучшее время своей жизни.

Но Селестина, дочь французских крестьян, была реалисткой. В отличие от некоторых своих подруг в «Альгамбре» она принимала букеты и подарки, но не ожидала предложений руки и сердца. Бесспорно, подобное иногда случалось – но крайне редко. Селестину вполне устраивали сменявшие друг друга покровители. Возвращаться во Францию ей не хотелось. Шли годы, цвет ее юности увядал, и покровители становились менее аристократичными и менее молодыми, но Селестина принимала это как должное. Это было естественно, неизбежно и не действовало на нее удручающе. Теперь, в 1940 году, ей было сорок шесть лет и она находилась на содержании у удалившегося на покой дельца, который жил в Хове. Весь свой скудный капитал он вложил в многоквартирные дома в Лондоне и окрестных графствах. Селестину это устраивало – посещал он ее не чаще одного-двух раз в неделю. К тому же он редко интересовался, как она проводит остальное время. Ему было шестьдесят четыре года, и Селестина искренне к нему привязалась. Он заметно поугас, но был гораздо ласковее многих прежних ее любовников, оплачивал ее квартиру на Мейда-Вейл, назначил ей небольшое содержание, из которого она каждую неделю умудрялась кое-что откладывать на черный день, и не гнушался разговаривать с ней, что она очень ценила.

Селестине в голову не приходило, что она его обманывает. Часы, проведенные с другими джентльменами, просто никакого отношения к их договору не имели и никакого вреда принести не могли, поскольку оставались необнаруженными. Селестина очень рано поняла, что чем меньше знают мужчины, тем лучше. Они приходили к ней ради одного, и она обслуживала их во всю меру своих немалых способностей. Ей очень повезло, что война забросила в Лондон столько французов: несколько часов, проведенных с французским офицером, обеспечили ей неиссякаемый поток довольных клиентов в военной форме.

Ее картонные карточки хранились теперь в бумажниках многих членов штаба генерала де Голля, и Селестину это радовало – небольшой дополнительный доход, дух патриотизма, да и вообще после стольких лет было приятно снова болтать в будуаре по-французски. Проходя мимо штаб-квартиры Свободной Франции, Селестина непременно посылала зданию воздушный поцелуй и молча желала молодым людям в его стенах bonne chance[15].

Она приняла как большую честь возможность услужить блестящему молодому наследнику барона де Шавиньи и была очень польщена, когда в заключение довольно бурных совокуплений он объяснил ей, как способен объяснить только француз, злосчастные терзания своего младшего брата. Выступать в такой роли ей уже доводилось, и она сразу же дала согласие. Ей любопытно было познакомиться с юным Эдуардом, и, улыбаясь про себя, она подумала, что с ее помощью он, возможно, станет куда более искусным любовником, чем его энергичный, но прямолинейный брат.

К встрече с ним она готовилась очень тщательно, по опыту зная, что костюм во вкусе клиентов постарше – черный кружевной корсет, стягивающий талию и выпячивающий, не закрывая, ее полные груди, пышные подвязки, тончайшие чулки и прозрачный пеньюар – скорее всего перепугает мальчика. Когда она кончила одеваться для него, то осталась довольна: эротично, но не вызывающе, вместо черного – белое, милые ленточки, кружева – и все скрыто халатом из голубого крепдешина. Она тщательно причесалась и всунула миниатюрные красивые ножки в голубые туфли на высоком каблуке, украшенные перьями марабу.

Жан-Поль предусмотрительно снабдил ее бутылкой шампанского, которую она уже поставила на лед. Как и чайник на огонь – некоторые молодые люди в первый раз предпочитали чай.

Закончив приготовления, она села ждать его.

Эдуард отправился в незнакомый район Мейда-Вейл на такси. Приехал он в четверть третьего и сорок пять минут расхаживал по улицам в нервном волнении. Несколько раз он уже готов был подозвать проезжающее такси и вернуться домой, но это было бы трусостью. Как он посмотрит в глаза Жан-Полю? И в конце концов ровно в три он подошел к двери и нажал кнопку звонка.

Жан-Поль сказал – пять фунтов. Эдуарду это показалось не просто скаредным, но плебейским. Поэтому он забрал из запасов Итон-сквер большую коробку французских шоколадных конфет – в Лондоне теперь ничего подобного купить было невозможно, – положил внутрь десятифунтовую купюру и тщательно вернул на место ленту и обертку. Кроме того, он купил у цветочницы букетик роз и теперь, ожидая у двери, перекладывал розы и конфеты из руки в руку.

Никогда еще он не чувствовал себя таким растерянным, таким никчемным и никогда еще не испытывал столь полного отсутствия хоть какого-то интереса к женщинам. Но все переменилось, едва Селестина открыла дверь, вспорхнула впереди него по лестнице, стуча туфельками с перьями, и пригласила войти в гостиную. Она весело болтала по-французски, и его смущение тут же рассеялось. Она налила ему шампанского, и он осушил бокал одним глотком, а потом, к величайшему его облегчению, она просто села и завела разговор, словно они были старыми друзьями.

Эдуард смотрел на нее и думал, что она, возможно, не так уж юна, но зато обворожительна. Она напомнила ему картины Ренуара в отцовской коллекции – отливающие червонным золотом, высоко зачесанные волосы, пряди, вьющиеся у глаз, ложащиеся на нежную шею. Глаза у нее были прозрачно-голубые, а крохотные морщинки в уголках только придавали ласковость ее улыбке. Она не нуждалась в косметике и почти ею не пользовалась – ее лицо все еще хранило свежесть и мягкие тона молодости.