Ирина Степановская - Экзотические птицы

— А ты почему не собираешься домой и сидишь тут в пижамных штанах? — удивилась она, и глаза ее стали напряженными, с узкими гнездами зрачков, как у ястреба, высматривающего добычу.

— Дай поесть, — промычал Азарцев, делая вид, что не придает никакого значения ее словам, и еще больше наклонился над тарелкой.

— Я думала, ты меня отвезешь, — сказала Юля и приняла задумчивый вид.

— Поезжай на своей машине, — ответил Азарцев. — Я еще тут повожусь! Эта больная с синими волосами капризничает и беспокоится. С учетом всех ее жалоб и хронических болезней к ней надо быть повнимательнее. Я даже попросил остаться со мной анестезиолога на всякий случай.

— А он зачем? — удивилась Юля.

— Мало ли что… — уклончиво ответил Азарцев. — Он в случае чего может оказать помощь и как терапевт…

— Ну ладно! Тогда пока!

Юля сделала вид, что не обижена отказом, и пошла на второй этаж в последний раз перед уходом посмотреть, все ли в порядке. Ее удивило, что в операционной все еще горел свет.

— А ты что здесь делаешь? — спросила она пятидесятилетнюю операционную сестру Лидию Ивановну. Та разбирала банки с шовным материалом и ждала команду Азарцева, чтобы начать готовить операционный стол и инструменты для последней операции — для Ники.

Она специально приезжала из города в операционные и предоперационные дни, потому что работала с Азарцевым вместе уже почти пятнадцать лет и научилась понимать своего доктора с полуслова. Он не стал ее предупреждать отдельно о своей тайной операции, но каким-то чутьем Лидия Ивановна поняла, что ей не следует откровенничать с Юлией. Бывшую жену Азарцева она знала еще с тех времен, когда Юлию с Азарцевым соединяла печать в паспортах, и не любила ее. А за те изменения во внешности, которые теперь произошли с Юлей, она почему-то ее еще и презирала.

— Вот, Владимир Сергеевич приказал разобрать! — сказала сестра и кивнула на банки.

— К чему такая срочность, ведь следующие операционные дни еще не скоро! Иди домой! — милостиво разрешила Юлия.

— Что же мне, потом специально приезжать из-за этих банок, время тратить? — заворчала сестра. — Директор приказал разобрать — я и разбираю! — И она отвернулась от Юлии с оскорбленным видом.

«Ах, тебе директор приказал… а я, значит, никто! — возмутилась про себя Юля и вышла из комнаты. — А кто здесь все это организовывает, кто крутит все винтики, твой директор, что ли?» Когда она с силой, совершенно необязательной для хорошей машины, захлопнула свой «пежо» и поехала со двора, настроение у нее было окончательно испорчено. К счастью, на улице уже было темно и отскочившая от ворот Ника проскользнула внутрь незамеченной. Охранник узнал ее и пропустил безропотно в двери.

Большой дом был не единственным освещенным местом на территории клиники. Светились окна и в бывшей родительской даче. Там уже несколько дней вовсю работал гинекологический блок. С таким именно названием эта структурная единица значилась во всех документах. Перед отъездом Юля зашла и туда. В родовой на два стола, бывшей спальне родителей Азарцева, горели кварцевые лампы и никого не было. В бывшей кладовке с высоко расположенным окном помещалась акушерка, а доктор, приятель Юли и Азарцева с институтских времен, Борис Ливенсон, сидел на территории бывшей кухни, помешивал ложечкой немецкий заменитель сахара в чашке с кофе и читал газету.

— Да! — наконец сказал он, отправив газету в контейнер для мусора и зевнув. — Верно писал Булгаков: «Не читайте за обедом советских газет!» А уж на работе их читать — значит быть врагом самому себе!

Борис Яковлевич по жизни был оптимистом, в свободное время следил за собой — занимался в тренажерном зале, зимой катался на горных лыжах, соблюдал диету, не ел хлеба и сахара и выглядел поэтому прекрасно сохранившимся, стройным брюнетом сорока пяти лет. На самом деле ему не было и сорока, но отказаться от навязчивой заботы волнующейся по всякому пустяку мамы с завитками седых волос на загривке и тремя подбородками, спускающимися на грудь, было непросто. Поэтому Борис Яковлевич уповал на свою силу воли и деликатесы — жирные, пряные и очень вкусные, — приготовленные мамой, ел только по праздникам. Интересно, что его жена — крошечная, будто куколка, беленькая Ларочка — поглощала эти яства сколько хотела и совсем не поправлялась.

— Кому Бог дает счастье, а кому фигуру и доброту, как у моей мамы! — говорил на это Боря Ливенсон.

Пациентки были от него без ума, а некоторые всю жизнь ходили только к нему, потому что так, как смотрит женщину Борис Яковлевич, говорили они, не смотрит больше никто. «Ведь в Израиле женщина главнее мужчины! У них и национальность пишется по паспорту жены!» — изрекали наиболее продвинутые в политической географии.

— Рожаешь? — спросила Юля, заглянув сначала в предродовую, а потом к нему. В бывшей детской на двух белых удобных кроватях расположились две длинноволосые девушки — одна темненькая, другая блондинка. Больших животов у них не было, и они производили впечатление скорее не пациенток предродовой, а скучающих отдыхающих какого-нибудь пансионата.

— Еще не скоро! — ответил он. — Часов шесть нам тут прохлаждаться. Володька-то не ушел?

— Здесь еще. Остался больную наблюдать. Хочешь, зайди к нему. А я уже все — еду баиньки. Устала сегодня как черт! — пожаловалась Юля.

— Ларочка тоже очень устает! — сказал в ответ Боря, примерный муж.

— Лара твоя не работает четвертый год! С тех пор как из декрета вышла! — Юля была страшно раздражена. Все заботятся о своих женах! А она одна всю жизнь мается, будто никому не нужна!

— Ларочка Сашеньку в первый класс водит! — сказал Борис Яковлевич, удивленно глядя на Юлю. Все, что ни делала Ларочка, было для него свято. Беленькая, с кудряшками, будто овечка, Ларочка да его мать с тремя подбородками и необыкновенной широтой души были для Бориса Яковлевича сосредоточением всех женщин на планете. Все остальные для него представляли лишь профессиональный интерес.

Юля уехала. Акушерка вошла в предродовую с двумя шприцами и двумя почкообразными лотками.

— Переворачивайтесь на животы, девушки! Укольчик!

— А по-другому как-нибудь нельзя? — На лице брюнетки появились брезгливость и испуг.

— Можно, — сказала акушерка. — Можно встать, уйти отсюда и выносить беременность до положенного срока. Потом родить самой, без лекарства и без тазика.

Блондинка между тем задумчиво растирала место укола. Вдруг лицо ее исказилось, к горлу подступила судорога, и она стала бессмысленно размахивать руками. Акушерка ловко повернула ее на бок, вложила в руки тазик, легонько похлопала по спине и сказала: