Юрий Перов - Прекрасная толстушка. Книга 1

Правда, мне могут возразить, что во время войны солдатки ждали с фронта мужей по четыре года — и ничего, держались как-то и не роптали… Ждать согласна и я, только кого? Исколотого с ног до головы Лexy с вшитым шариком? С его воровской войны? Но он мне сам запретил это. Воровской закон не разрешает ему иметь ждущих. Кого еще? Принца? Или простого бабьего счастья? Так его я ждала с утра до вечера… Его я искала в каждом встречном мужчине, обратившем на меня внимание… Его я примеривала на себя каждый раз, когда видела на Тверском бульваре молодых мамаш с колясочками или с карапузами, ковыряющимися в песочнице…

Я даже перестала ходить той стороной бульвара, где детская площадка. Почему-то ребятишки старше трех-четырех лет не вызывали у меня болезненного комка в горле, а на этих я спокойно смотреть не могла…

В общем, не лучшие два года своей жизни я прожила в самом расцвете женских лет.

Через неделю после отъезда Ива Монтана на родину мне позвонил Евгений Кондратьевич.

— Вы не могли бы подскочить завтра ко мне на полчасика? — с плохо скрытой угрозой поинтересовался он.

— Когда?

— Лучше с утра, чтобы вам учебу не пропускать… Часиков в десять вас устроит?

— Устроит, — соврала я, потому что в это время обычно даже не просыпалась.

— Ну вот и прекрасно, мрачно сказал он. — Кстати, как у вас с деньгами?

— Нормально… — растерялась я. — А что вы имеете в виду?

— Наверное, вы в деньгах не нуждаетесь, если за зарплатой не приходите… — вкрадчиво сказал он.

— Ой, а я и забыла… — почему-то испугалась я.

И действительно, у меня совершенно выскочило из головы, что я должна еще где-то получить за работу какие-то деньги. Где и сколько, я понятия не имела.

Все последние дни работы с Ивом Монтаном были полны переживаний. Мне все время казалось, что Симона Синьоре смотрит на меня с подозрением. А отношение ко мне Монтана после истории с покупками стало не то чтобы холоднее — нет, он был по-прежнему любезен и приветлив со мною, — но из его глаз исчез некий вопрос. Я это остро чувствовала.

И потом, я каждый день боялась, что мое чудовищное нарушение трудовой дисциплины и социалистической морали каким-нибудь образом откроется и от этого вся моя более или менее налаженная жизнь полетит вверх тормашками. Я постоянно перепрятывала по всему дому эту злосчастную валюту и каждый раз понимала, что мои простодушные тайники органам на один зубок. Кончилось дело тем, что я как- то поздно вечером вызвала Лекочку по телефону и всучила ему эти бумажки, разумеется рассказав о их происхождении.

Он их рассортировал, тщательно пересчитал и спросил у меня, поигрывая пачкой:

— А ты знаешь, сколько здесь по черному курсу?

— Откуда я знаю черный курс, — отмахнулась я.

— Он ровно в три раза выше официального.

— А какой официальный?

— Официальный… — Лекочка вынул из кармана записную книжку, открыл нужную страницу и прочитал: — Официальный курс рубля в 1950 году был повышен, переведен на золотую базу и составил 0,222188 граммов чистого золота в рубле при цене золота соответственно 4,45 рубля за один грамм. В связи с этим курс доллара США по отношению к рублю понизился и составил 4 рубля вместо прежних 5,30 рублей. Курс фунта стерлингов упал с 14,84 рублей до 11,20 рублей.

— Тебя этому в институте учат? — спросила я.

— Если бы… — усмехнулся Лекочка. — Жизнь учит…

— Ну хорошо, и что же из твоей математики следует?

— А из моей математики следует, что твой француз — прижимистый парень…

— То есть? — нахмурилась я.

— Без всякого «то есть»… — рассмеялся Лекочка. Я ведь не рассказала ему всего… — Он менял деньги во Внешторгбанке, как и любой иностранец, из расчета по четыре рубля за доллар. Ты дала ему полторы тысячи рублей. Это… — Лекочка на одно мгновение прикрыл глаза, — это 375 долларов США. Здесь, если перевести на доллары, — он потряс пачкой разномастной валюты и снова на секунду прикрыл глаза, — 250 зеленых без нескольких центов. Значит, он тебе недодал 125 долларов.

— Но может быть, он не знал курса? Он говорил, что деньгами у него занимается Симона… — попробовала я защитить Монтана.

— Это вряд ли он не знал курса, — с глубоким сомнением покачал головой Лекочка. — Эти капиталисты каждую копеечку считают… Особенно французы.

— Но он же коммунист!

— Да, но зарплату получает как капиталист. Но ты не бойся. Ты внакладе не останешься. Я у тебя эту валюту возьму за… — он пошевелил про себя губами, — за четыре тысячи рублей.

— Почему?

— Потому что она примерно столько стоит по ценам черного рынка.

— А тебе-то она зачем? — удивилась я.

— Затем, — подмигнул мне Лекочка.

— А может, Монтан и давал мне по ценам черного рынка? — сообразила я.

— Он же коммунист! — возмутился Лекочка. — Какой черный рынок?

Он меня ни в чем не убедил, а я смертельно боялась по- серьезному влюбиться в Монтана и потому считала денечки до его отъезда.

Я даже старалась не смотреть на него, чем, очевидно, и вызвала подозрительные взгляды Симоны.

Так что, когда они уехали, я вздохнула с облегчением. Тоска пришла через несколько дней. Я не знала куда себя девать, не работала, хотя на мне висело несколько заказов, с которыми я безбожно затянула из-за Монтана, пропустила несколько занятий в институте, валялась целыми днями на скомканных простынях и не подходила к телефону.

Если б я могла спуститься в магазин к Никитским воротам, то наверняка запила бы горькую. Но на это меня не хватало, а Татьяна, носившая мне продукты, коньяк покупать наотрез отказывалась.

Посудите сами, до зарплаты ли мне было?.. Конечно, я забыла о ней.

— Вот я и говорю, что, наверное, вы сильно разбогатели, если не помните о зарплате… — проскрипел Евгений Кондратьевич и положил прикуренную папиросу на бортик таким образом, чтобы дым вился прямо мне в лицо.

У него был очень маленький кабинет, стены которого были выложены облезшими, некогда полированными деревянными панелями.

К массивному письменному столу был приставлен другой, крошечный тонконогий столик с заляпанной чернилами столешницей и два тяжелых дубовых стула для посетителей с лоснящимися от времени кожаными сиденьями.

В одном углу, за письменным столом, стоял книжный шкаф со стеклянными дверцами, затянутыми изнутри пыльной неизвестного цвета материей. В другом углу громоздился темно-коричневый, в рост человека, сейф.

Между ними, прямо над головой Евгения Кондратьеви-ча, висел фотографический портрет Дзержинского, но квадратное темное пятно невыцветшей деревянной панели за ним было гораздо больше портрета и наводило на мысль, что там прежде висело солидное высокохудожественное изображение отца народов.