Фэй Уэлдон - Судьбы человеческие

Нож в спину

После злосчастной встречи с Джоном Лэлли Клиффорд появился в своем офисе с синяками на руке и в дурном расположении духа.

Его первая деловая встреча на этот день была с Гарри Бластом, нахальным телерепортером, которому удалось отвертеться от сопровождения Энджи Уэлбрук домой с вечера в галерее Леонардос. Это было первое интервью для Гарри, и оно должно было по задумке завершать программу, названную «Монитор». Гарри нервничал; Клиффорд знал это.

Интервью должно было состояться в огромном офисе сэра Лэрри Пэтта, выходящем окнами на Темзу. Камеры Би-Би-Си в те времена были огромны и неуклюжи. На полу были расстелены провода. Сэр Лэрри Пэтт нервничал столь же, сколько и Гарри. Клиффорд еще не отошел от тепла тела Хелен и победы над бедным стариком-художником, поэтому был настроен воинственно и уж, во всяком случае, отнюдь не неуверенно. Это было его первое телеинтервью, но никто никогда не догадался бы об этом. По правде говоря, именно это интервью и вывело Клиффорда на освещенную прожекторами славы авансцену Мира Искусства. С тех пор и повелось: «Клиффорд Уэксфорд говорит…», «Уэкс считает…», короче, цитируйте великого К.У. — и вам обеспечены слава и продвижение. Если, бывало, вы набирались храбрости поспорить с ним, то никогда не знали, закончится ли этот спор крахом вашей карьеры или быстрым восхождением.

Одного быстрого оценивающего взгляда ярко-голубых глаз было достаточно, чтобы вас затем приняли и выслушали со вниманием — или пропустили мимо глаз и ушей, как незначительного человека. У него, казалось, был набор черт, особо любимых телевизионщиками и телевизионными камерами, и ясный быстрый ум, свободный от ханжества и претенциозности, хотя не совсем свободный от субъективизма.

— Итак, — заученно начал Гарри Бласт, когда операторы отсняли, наконец, лепнину в якобинском стиле, Каунти-холл на другой стороне Темзы, картину кисти Гейнсборо над огромным грегорианским камином — и приступили к делу. Вопросы были тщательно заготовлены. — Итак, было высказано мнение, что Художественный Совет завысил планку стоимости известного вернисажа Босха, а Леонардос изъял слишком большую долю прибыли от этого дела. Что вы можете сказать на это, мистер Уэксфорд?

— Вы, очевидно, скрыли, что это ваше мнение? — ответил Клиффорд. — Отчего бы вам так прямо и не выразиться: Леонардос доит налогоплательщиков?

— Ну-у-у… — неуверенно промычал Гарри Бласт, засуетился, и его огромный нос начал краснеть все больше и больше, что с ним обычно происходило в случае крайней неуверенности. Хорошо еще, что телевидение тогда было черно-белым, иначе бы карьера Гарри увяла, так и не развившись. Но стресс — это естественная часть жизни представителя масс-медиа!

— И как можно судить о стоимости искусства? — высокомерно вопросил Клиффорд. — Каким образом можем мы подсчитать, будет ли доход от искусства — и какой цифрой он станет исчисляться? Если государственные структуры не в состоянии удовлетворить нужды народа в искусстве, а Леонардос несет искусство жаждущим людям — то разве Леонардос не заслуживает если не доли, то хотя бы вознаграждения за труды? Всем известно, какие очереди выстраивались, чтобы попасть на вернисаж. Я надеюсь, вы засняли эту очередь. Мое мнение таково, что люди нашей страны изголодались по настоящему искусству.

Конечно же, Гарри Бласт не потрудился заснять очереди в Леонардос, и Клиффорд знал об этом.

— Что касается вашего вопроса о чрезмерных финансовых запросах Леонардос к Художественному Совету, то думаю, это внутреннее дело партнерских фондов. Как вы полагаете, сэр Лэрри? Сэр Лэрри Пэтт — король финансов в нашей структуре.

И камеры дружно повернулись, с легкой руки Клиффорда, к бедному сэру Лэрри, который не знал, куда ему смотреть — и бормотал что-то несуразное, вместо того, чтобы вознегодовать на художественное невежество. У сэра Лэрри Пэтта не было телегеничности: лицо его было слишком старо, а следы невоздержанности на нем проступали чересчур ярко. У сэра Лэрри также было неудачное утро: он был разбужен звонком мадам Бозер из Амстердама.

— Что вы за люди — англичане? — кричала в трубку мадам Бозер. — Неужели вы настолько потеряны для цивилизации, что у вас в Англии допустимо соблазнять мужа на глазах у его жены, причем муж соблазнительницы даже и глазом не повел?

— Мадам, — сонно проговорил сэр Лэрри Пэтт. — Я понятия не имею, о чем вы говорите.

Он и в самом деле не имел понятия. Находя свою жену непривлекательной, он и в голову не мог взять, что она может увлечь другого мужчину. Сэр Лэрри принадлежал в поколению, которое относилось к женщинам легкомысленно-неодобрительно. Он не был лишен воображения: просто выражение своих эмоций всегда казалось ему не вполне приличным; он хранил свои чувства для искусства, а не для женщин; для картин, а не для секса. И это, без сомнения, была веская причина для самодовольства: выйдя из среды достаточно ограниченной, он уже этим показал свою целеустремленность и неординарность. Он знал, что может гордиться собою.

Но телефон внезапно смолк, будто был вырван из рук мадам Бозер. Подумав об этом, сэр Лэрри не удивился: эта женщина — совершенная истеричка. Но почти все женщины таковы. Сэр Лэрри прошел в спальню Ровены и нашел ее там мирно спящей. Он не стал ее беспокоить, но ощущал себя после звонка не в своей тарелке.

Между тем. Гарри Бласту стало уже совершенно ясно, что сэр Лэрри принадлежит прошлому. По крайней мере, стало ясно, что будущему принадлежит Клиффорд, а телевидение любит крайности. Плохой ли — хороший, старый — или нет, правый-левый, смешной или трагичный, но сэр Пэтт был уже на пути вниз, а Клиффорд — на пути наверх.

Таким образом, это первое интервью стало началом конца для сэра Лэрри Пэтта, той отправной точкой плавного спуска, с которой его аккуратно и совершенно сознательно столкнул молодой Клиффорд. Сэр Лэрри этого даже не заметил. А Клиффорд уже заглядывал в будущее — и видел там возможность династической преемственности. Чтобы сделать Хелен своей королевой, ему нужно стать королем. Это означало, что он должен править Леонардос, а Леонардос должен кардинально измениться, стать одним из хитросплетенных оплотов власти, вокруг которых вращался и концентрировался современный мир. Ему предстояло достичь этого хитростью, постепенно, ведя двойную игру, используя человеческие слабости, играя людьми и манипулируя ими, как всегда поступали короли и императоры: требуя беспрекословного подчинения, возведя верность фирме в ранг наивысшего достоинства, не приближая к себе никого чрезмерно, но избирая все новых и новых фаворитов — и играя на их зависти друг к другу; казня и милуя (или нанимая и увольняя, иначе говоря): раздавая неожиданные награды и столь же неожиданные тычки; чтобы одна его улыбка означала награду и возвышение, а строго сдвинутые брови — немилость и провал. Он станет великим Уэксфордом, Уэксфордом от Леонардос. Это он, бывший неудачник, беспокойное, одержимое, мятежное дитя своего всесильного отца; он перестанет, наконец, быть аутсайдером, спутником, вращающимся вокруг солнца, — чтобы стать солнцем самому. На благо Хелен он повернет этот мир к ним лицом, он вывернет его наизнанку.