Эрика Джонг - Страх полета

Возможно, и Беннет хотел бы, чтобы я была кем-то другим. Но это его проблемы. Возможно, девяносто девять процентов людей в мире трахаются с призраками. Вероятно, так. Но это меня не утешало. Я презирала свою склонность ко лжи и презирала себя. Я уже стала изменницей и теперь нужно было преодолеть только мою трусость. Я уже была изменницей и трусом (трусихой?). По крайней мере, если я пересплю с Адрианом, я буду только изменницей (изменником?).

Тук, тук…

Секс, как я отметила, может состоять из трех чувств: протеста, удовольствия и гордости. Рассмотренное в перспективе — а только так мы и должны рассматривать подобные проблемы — размножение важнее чего бы то ни было, так как без размножения не было бы продолжения рода… Женский оргазм — просто нервная разрядка сексуальных отношений, и, с точки зрения природы, это роскошь. Можно сказать, что это своеобразный сюрприз, подобный подарку, который присылают вместе с коробкой сладостей. Это к лучшему, если приз здесь, но лакомства ценны и питательны, даже если его нет.

В моем сне Адриан и Беннет качались на положенной на бревно доске вверх-вниз на детской площадке в Централ-Парке, где я часто гуляла ребенком.

— Может быть, ей сделать психоанализ в Англии? — сказал Беннет и качнулся вверх. — Я ей сделаю паспорт и все данные пришлю тебе.

Адриан, чьи ноги были на земле, начал отталкивать качели, и это было похоже, как будто большого ребенка выпустили на площадку для маленьких детей.

— Остановись! — закричала я. — Ты покалечишь его. — Но Адриан улыбался и продолжал отталкиваться. — Ты что, не видишь, что покалечишь его! Остановись! — злобно закричала я, но, как всегда, во сне, мои слова никто не слышал. Я ужаснулась, что Адриан сейчас грохнет Беннета о землю, и тот ударится спиной. — Пожалуйста, пожалуйста, остановись, — умоляла я.

— Что случилось? — промямлил Беннет. Он разбудил меня. Я всегда разговариваю во сне, и он всегда спрашивает.

— Ты в порядке?

— Ты качался с кем-то. Я испугалась.

— О! — он перевернулся на другой бок.

В таких случаях он обычно обнимал меня, но мы спали на узких кроватях в противоположных концах комнаты, и вместо этого он снова заснул.

Я уже не спала и могла слышать птиц, щебечущих за окном. И впервые они успокоили меня. Затем я вспомнила, что они были немецкими птицами, и впала в депрессию. В душе я ненавидела путешествовать. Иногда я чувствовала гнетущее беспокойство дома, но в такие минуты выбиралась на прогулку. Почему я возвратилась в Европу? Вся моя жизнь была разбита на небольшие промежутки. В течение двух лет я лежала в постели с Беннетом и думала о других мужчинах. В течение двух лет я раздумывала, стоит ли мне завести ребенка или стоит посмотреть на мир перед тем, как я осяду на одном месте. Я поражаюсь, сколько людей решают завести ребенка. Но ведь это такое ответственное решение. Можно сказать, такое заносчивое решение. Нельзя принимать ответственные решения, когда вы сами не знаете, чего хотите. Я понимала, что многие женщины заводят детей, не думая как следует. И когда им в один прекрасный день придет в голову, что в этом их предназначение, они, наверняка, усомнятся. Я никогда слепо не доверяла случаю, как другие женщины. Я всегда хотела сама быть хозяйкой своей жизни. Беременность — полный отказ от контроля. Что-то вырастало внутри вас, что в конце концов полностью захватывало вашу жизнь. Я так долго пользовалась искусственной мембраной, что беременность могла никогда не наступить. Кроме того, в течение двух лет я принимала таблетки, не пропустив ни дня. Эту дрянь я все еще употребляла и никогда не нарушала этот порядок. Я была, фактически, единственной среди своих подруг, кто не сделал аборта. Разве со мной что-то не в порядке? Разве я не такая, как все. Только я не была беременной самкой. Уж мне-то с моей неуемностью, жаждой секса нараспашку и чувствам к иностранцам в поездах — мне быть связанной с ребенком? Как могла я хотеть ребенка?

— Если бы не ты, я стала бы известной художницей, — бывало, говорила моя неуемная рыжеволосая мамочка. Она изучала живопись в Париже, знала строение лица и анатомию, владела акварелью и графикой и даже умела выводить собственные пигментные пятна.

Она встречалась со знаменитыми художниками, писателями, музыкантами и даже знаменитыми циркачами (по ее словам). Танцевала обнаженной в Булонском лесу (по ее словам), обедала в ресторане «Де Маго» в черном бархатном плаще (по ее словам), ездила по узким улочкам Парижа на капоте «бугатти», ездила на Греческие острова за тридцать лет до Жаклин Кеннеди Онассис, затем вернулась домой и вышла замуж за артиста из «Кэтскил Моунтейнз», комедианта, который едва не заработал кучу денег своим бизнесом с цацками, и родила четырех дочерей, которые получили очень поэтические имена: Гундра Миранда, Изадора Зельда, Лала Жюстин, Хлоя Камилла.

И разве во всем этом есть моя вина?

Но всю жизнь мне казалось, что есть. И, может быть, я была ответственна до известной степени. Родители и дети соединены пуповиной не только в утробе. Какая-то тайна объединяет их. И если мое поколение живет, обвиняя своих родителей, не лучше ли вместо этого позволить им спокойно дотянуть свои дни?

— Я была бы знаменитой художницей, если бы не вы, дети, — говорила моя мать.

И я в течение долгого времени верила ей.

Так было всегда, конечно, у нее были проблемы с собственным отцом, тоже художником и ревнивым поклонником ее таланта. Она уехала в Париж, чтобы скрыться от него, но почему она вернулась в Нью-Йорк и жила с ним до 40 лет? У них была студия, и время от времени он рисовал на ее занавесках (когда у него не было своего чистого холста). Она вернулась в Париж к кубистам и выработала собственный стиль, но папа, который начал и продолжал рисовать в стиле Рембрандта, высмеивал ее пробы до тех пор, пока она не оставила их. А она оставила их только после того, как забеременела.

— Проклятая модернистская мазня, — говорил папа, — дрянная подделка.

Почему она не уехала? Но было основное противоречие — если бы это случилось, я никогда бы не появилась на этот свет.

Мы выросли в огромной четырнадцатикомнатной квартире недалеко от западной части Централ-Парка. Крыша протекала (мы жили на верхнем этаже), пожарная сигнализация срабатывала даже тогда, когда мы запихивали тост в тостер, ванна была дырявая и вся проржавела, кухонная плита напоминала ту, что показывали в телевизионной рекламе как вещь — принадлежавшую-моей-старой-бабушке, оконная рама была до того старая и гнилая, что ветер со свистом гулял по квартире. Но это было стэндфордское белое здание, и там были «две мастерские с окнами на север», библиотека с «панельными стенами» и окнами «в свинцовых рамах», а также сорокафутовый потолок в «настоящий золотой листик». В гостиной, я помню, была золотая обивка.