Солнечный ветер - Марина Светлая

«Успели», — подумал Назар за секунду до конца.

Обожгло его одновременно со звуком выстрела. Лизнуло огнем, пронзило до самого естества. И он повалился набок, понимая, что теперь как ни хватайся — уже ухватиться не за что. Воздух не держит раненых птиц. Проваливаясь в черноту, он с удивлением осознал: если птицу подстрелить — она падает.

20

Она мчалась вверх по ступенькам, не чувствуя под собой ни ног, ни земли. И вообще ничего не чувствуя, кроме единственного: острого желания оказаться как можно скорее рядом. Лифт был занят, сил ждать его — недостало. Вот и понеслась лестницей, задыхаясь, но не от бега, а от волнения. Ее колотило и подбрасывало от обиды, совершенно нерациональной злости и… страха. Страха, что теперь все изменится, все слишком сильно изменится, если вдруг с ним что-то случится. И совсем не хотела думать о том, что все уже изменилось. С того самого дня… С того самого проклятого дня, как он восстал против Стаха.

— Анька, блин! Ну какого фига! — и она налетела на массивную фигуру Лукаша, оказавшегося так некстати прямо перед ней. Вскинулась, рот ее искривился, будто она сейчас зарыдает. И резко, выплевывая слова, она завизжала:

— Ах, ты здесь! Почему ты мне не позвонил, черт бы тебя побрал?!

— Не ори! — выдал Ковальчук и ухватил ее за локоть, слегка встряхнув. — Назара оперируют. И когда закончат — я не знаю, потому угомонись, а то обоих выгонят. Сядь вон. Откуда ты взялась вообще?

— А что мне было? Дома сидеть? — недовольным тоном ответила Аня, как-то враз успокоившись, и подошла к дивану, освободившись из рук Лукаша. Поставила на него сумку и все еще слегка подрагивающими ладонями обхватила себя за плечи. — Мне Надя сказала, я не могла не приехать… А вот как ты мог мне не сообщить — я не понимаю.

— А ты ему кто, чтоб я тебе лично сообщал?

— Я? — Анины брови взметнулись вверх, и она непонимающе уставилась на Лукаша. Конечно, не поняла. Она никогда не понимала. И он почти осязал это ее непонимание. А сам не понимал другого. Ее первый вопрос — почему ей не сказали. Не что с Назаром, сколько крови потерял, в каком состоянии, какие врачи прогнозы дают — а почему ей не сказали. В то время как сам… сам думал, свихнется, когда увидел распластанного по земле лучшего друга, бледного, словно неживого, в грязи, в крови, с закатывающимися глазами… Он в жизни повидал некоторое дерьмо, полагал, что стал циником. Да и стал им, чего греха таить… но, господи, как же это? Разве справедливо?

Он молиться не умел, даже не помышлял о подобном. А тут… Услышал выстрел и пока бежал от машины до побоища — повторял про себя без конца: пусть только живой, пусть только живой. Кому-то там, сверху! О ком никогда не думал, к которому не привык обращаться.

— Я — мать его ребенка! — снова противно взвизгнула Аня. — Семья мы! Вы обязаны были сообщить.

— Никакая вы не семья! — выпалил Ковальчук, обжигая ее взглядом. — Оттого, что ты двадцать лет за ним тягаешься, вы семьей не стали! Хватит врать себе, Аня!

— Что? — офигевшим тоном переспросила она и разом села на диванчик. Не ожидала. Ну, конечно же, не ожидала. Они с Надькой всю жизнь поддерживали ее: да, гад! да, бросил! да, не ценит! Вернее, Надя поддерживала, а Лукаш — поддакивал. Потому как и правда. Погулял и оставил одну с дитем, но…

— … нельзя заставить человека делать то, что ты хочешь, Ань. Даже если очень хочешь. Не бывает так. Да и есть у него семья, которую он действительно любит.

— Если ты про эту курву, то даже не начинай! Небось из-за нее и вляпался сейчас, да? Все с нее началось, с нее и с ее байстрюка. Он из-за нее против дядьки пошел. Кому скажи — стыдно! Такое вытворил!

— Ты с ума сошла? Что городишь?! — теперь настала очередь Ковальчука охреневать. Он мотнул головой, пытаясь осознать сказанное. А потом медленно и тихо, но с каким-то ожесточением проговорил: — А тебя бы это устроило… Ну чтобы он при Стахе, чтобы ничего не достигнул, чтобы с тобой. Чем он ниже — тем тебе лучше, так? Стах сыну его угрожал. Он за сына вписался. Как ты сказала, за байстрюка… Слово какое выбрала…

… а ведь если бы хоть капельку знала Назара, в жизни бы его не сказала.

Но не знала.

Даже не представляла, как Кречету оно все детство грудь жгло.

Ей вообще было все равно. Как и сейчас все равно. Не отступится.

— Лучше уходи, — проговорил Ковальчук твердым голосом.

— Он мне должен, — процедила сквозь зубы Аня. — За всю мою жизнь — он мне должен. А умирает там — за нее. А где она? Вот где?!

— Это уж точно тебя не касается.

— Еще как касается. Когда она нужна, ее никогда нету. А я всегда рядом, я каждую минуту была бы рядом! И сейчас не уйду, даже если он не просит. Никогда я от него не уйду!

— Ты б лучше помолилась за него, Анька. Ей-богу.

— Вычухается, — упрямо и жалко всхлипнула она, совсем его не слушая. — Вычухается, никуда не денется. Увидит, что эта его не пришла, и все поймет… обязательно.

Всю дорогу до школы Данька уныло бухтел про несправедливость бытия, выражавшуюся в намерении математички прям в первый учебный после каникул день провести тестирование по материалу прошлой четверти. А когда Милана, слушавшая его вполуха, зарулила на школьную парковку, весьма закономерно выдал:

— Ма, а ты сильно будешь ругаться, если я в этой четверти опять завалю алгебру?

— Не сильно, но ты рано решил сдаться. Четверть только началась, — отозвалась она, дернула ручник и глянула на сына, озвучивая собственные мысли: — Тебе отец давно звонил?

— Больно надо, чтоб он мне звонил! Обойдусь я! Тринадцать лет обходился и дальше обойдусь, — надтреснуто выдал Даня, разом растеряв все самообладание