Оливия Уэдсли - Ты — любовь

— Значит, вы играете нечестно? — почти шепотом спросила Селия.

— Я играю так, как меня научил ваш брат, вот и все.

— А если я не соглашусь на ваше предложение, вы мне ничем не поможете?

— Подумайте, дорогая, что мы можем для вас сделать — Бенни и я?

Селия поднялась, глядя на Стефанию в упор.

— Я все поняла и ухожу. — С этими словами она вышла.

Глава IV

В большом доме на Брутон-стрит остался один Рикки. Он двигался по комнатам, словно тень, принося в положенное время еду для Селии и убирая ее комнату. Он старался изо всех сил поддерживать в доме порядок.

Шторы, опущенные в день смерти Лоринга, с тех пор ни разу не поднимались. Мрачная, душная полутьма, царившая повсюду, как-то по-новому поразила Селию. Был ясный летний вечер, а здесь… Подойдя к окну, она подняла штору и широко распахнула его.

Легкий ветерок ворвался в комнату, принеся с собой отзвуки шагов, шум такси и экипажей и хрипение шарманки, игравшей так далеко, что нельзя было уловить мелодию. На освещенной лучами заходящего солнца улице жизнь шла своим чередом.

Кто-то подошел к Селии и положил руку на подоконник. Она вздрогнула от неожиданности, но, узнав Рикки, улыбнулась ему. Он тихо спросил:

— Значит, поднять все шторы, мисс Селия?

— Рикки, милый, — ласково сказала Селия, — мы ведь должны жить дальше. Что толку непрерывно думать все об одном и том же? Прошлого нельзя вернуть! Произошло большое несчастье, большое горе, но теперь это уже прошло, и, раз мы живем, надо подумать о будущем, мы…

— Для меня еще ничего не кончилось, я ни о чем не могу думать до тех пор, пока не узнаю, как умер мистер Лорри, — перебил Рикки. Его глаза на худом безобразном лице сверкали нездоровым огнем. — Мистер Лорри был лучшим и благороднейшим человеком и храбрым солдатом, — продолжал он горячо. — Его подчиненные никогда не стыдились и не боялись его. Он не был из тех офицеров, которые заставляли своих солдат делать то, на что они сами не решились бы. Он всегда первый бросался навстречу опасности, а потом говорил нам, что было не так уж страшно, как показалось сразу. Я помню, как на вышке номер шестьдесят он обернулся к нам, весь в крови, и, смеясь, крикнул: «Вперед, ребята, за мной!» Он был честный, благородный человек, и если другие хотели играть с ним, а он играл лучше их и поэтому выигрывал, то разве он виноват в этом?

«И все-таки Рикки был все время в курсе дела, — подумала Селия, — но только Рикки никогда не признается в этом». Селия чувствовала, что в своей слепой преданности Лорингу Рикки оправдывал все его поступки и, благодаря этому, убедил себя, что на Брутон-стрит всегда все было в порядке, и что мошенничество было только удачей.

«Я не могу быть такой! — с тоской подумала Селия. — О, если бы я могла! Так трудно понять жизнь. Те, кого мы любим, наделены самыми блестящими качествами — благородством, храбростью, добротой и, наряду с этим, они бесчестны. Лорри готов был отдать жизнь за своих друзей, но за карточным столом он мог их же обобрать. Ах, не нужно все время думать об одном и том же, это ни к чему не приведет, и чем бы Лоринг ни был, его сейчас уже нет. А по отношению ко мне он был всегда очень ласков и великодушен».

Она быстро обернулась к Рикки:

— Дайте мне папиросу, Рикки!

Рикки протянул ей пачку папирос и нетвердой рукой зажег спичку. Селия ласково погладила его жесткую дрожащую руку и сказала:

— Бодритесь, Рикки, милый!

Селии стало бесконечно жаль его. Он стоял перед ней с измученным лицом и красными от слез глазами и был очень жалок и несчастен. Слепое преклонение было единственным, что ему осталось в жизни и что поддерживало его.

Он освободил свою руку.

— Я знаю, что вам тяжело, мисс Селия, но вы еще молоды, а я нет. В марте мне будет уже сорок четыре года. Я любил мистера Лоринга; никто никогда не заботился обо мне, я был таким дураком, когда он меня взял к себе. Я мог перепутать все его вещи и поручения, и вообще наделать много глупостей — он никогда не сердился, а только глядел на меня, приподняв брови, и голосом, в котором дрожал смех, говорил: «А, ну-ка, проделай это под музыку, Рикки», — и заводил граммофон. Я его любил так, как никого больше не сумею любить, и я жизнь отдам, чтобы узнать, как он умер. Застрелился? Мог ли он это сделать? Может быть. Но этого никто не видел, и поэтому нет точных доказательств, что он действительно покончил с собой. А между тем по следам видно, что в этой комнате было двое, а в могиле только один из них! — Он на мгновение остановился, потом с настойчивостью, испугавшей Селию, продолжал: — Я совершу преступление, если понадобится, но я добьюсь своего!

Некоторое время спустя он ушел. Селия осталась одна. Она была до глубины души потрясена разговором с Рикки и чувствовала сильную усталость. Ей казалось, что сама атмосфера дома наполнена страшными призраками будущих несчастий.

Поддавшись впечатлению, она вышла на улицу и смешалась с толпой на Пикадилли.

Увидев автобус, отправляющийся в Ричмонд, она внезапно решила поехать туда и взобралась на империал, — все же это было лучше, чем оставаться одной в пустом, мрачном доме в такой прекрасный летний вечер.

Она не знала, что одиночество иногда еще больше чувствуется в толпе, чем наедине с самим собой.

В автобусе все места были заняты весело смеющимися и болтающими парочками. Одни возвращались домой, другие ехали за город погулять и развлечься, только Селии не с кем и некуда было ехать.

В Ричмонде она остановилась на мосту. На реке, по-видимому, происходили гонки, она вся была запружена маленькими, красиво разукрашенными лодочками.

На одном берегу играл духовой оркестр; откуда-то неслись звуки граммофона… Селия вспомнила, как Рикки говорил о любви Лорри к граммофону…

Вся прошлая жизнь казалась такой далекой, точно она никогда не существовала, как и те вечера, когда Лорри, возвратясь рано со скачек или из клуба, насвистывая, звал ее: «Алло, детка! Где ты? Можно к тебе?»

Он часто приносил ей целые охапки цветов. После игры в гольф в Стоке он всегда возвращался с изумительными цветами и фруктами и, усевшись на диване и закурив, говорил несколько лениво: «Заведи-ка граммофон, детка». Почти каждый день он покупал новые пластинки. Если попадался какой-нибудь особенно хороший фокстрот, он подымался, обнимая Селию, и они долго танцевали.

Теперь ей не с кем было танцевать и некому было о ней заботиться.

В глубине души Селия всегда чувствовала, что Стефания не только не окажет ей помощи в случае нужды, а, наоборот, даже отвернется от нее; и теперь для нее было странным облегчением то, что она узнала правду.