Тина Сескис - Шаг за край

Ознакомительный фрагмент

— «Совсем состарюсь»! Для Лондона никто не слишком стар, — смеется Ангел. — Впрочем, может, ты и старовата, чтоб делить один хреновый дом с шайкой психов: у тебя слишком шикарный вид для этого места.

— Нет–нет, все прекрасно, — говорю. — Просто не могу себе позволить много платить за квартиру, пока получше не устроюсь, плюс, по–моему, это хороший способ узнать новых людей.

— Я бы не забегала так далеко, детка. От людей, что тут живут, обычно на улицах шарахаются, на другую сторону переходят, чтоб обойти. Ты на него не обращай внимания, — продолжает она, кивая на поникшего Фабио, когда я бросаю на него смущенный взгляд. — Он не говорит по–английски. — Ангел роется у себя в сумочке. — Закурить хочешь, детка?

— Нет, спасибо. Я не курю.

— Не возражаешь, если я выкурю одну?

Киваю: нет, разумеется, не возражаю, — хотя жара и бобы, голод и водка с каждой минутой усиливают во мне тошноту. Соображаю, что уехала из Чорлтона 14 часов назад и с тех пор едва перекусила. Джинсы липли к телу, ноги горели, отчаянно хотелось лечь, но я не желала показаться грубой. Глотнула стоявшего передо мной пойла.

— Мне жутко нравится твое имя, — стараюсь поддержать разговор. Оказывается, я все еще остаюсь, какой была, вежливой, даже сейчас, когда я уже Кэтрин.

Ангел смеется:

— Я, детка, только то и сделала, что букву «а» отбросила, просто невероятно, как это изменило мой имидж.

Приходит мысль. Чувствую себя глупо, но что–то в девушке убеждает: попросить можно.

— Ангел, ты не могла бы звать меня Кэт? Я краду твою идею, но я всегда ненавидела это имя, Кэтрин.

— Как хочешь, детка, — улыбается Ангел, и мое имя меняется второй раз за день.

6

Бен проснулся рано и, когда не увидел Эмили рядом, решил, что она провела еще одну бессонную ночь и устроилась внизу на диване, коротая время за чтением. В последнее время она, казалось, перечитала всех классиков, причем, как он заметил, прямо–таки вгрызаясь в них, он даже подумал, уж не способ ли это для нее убежать от себя самой — в мир настолько ей знакомый (будь то американский Юг, или прославленный Харди Уэссекс, или Йоркширские болота), что незачем думать о своей жизни здесь и сейчас. Способов унять боль много, это Бен понимал и чувствовал, что нынче лучше оставить Эмили в покое, притаиться где–то на втором плане, помогая заботиться о Чарли, пока она не будет готова вернуться к ним обоим.

Бен перевернулся на другой бок и снова погрузился в сон — беспокойный, тревожный, под удушливым зимним одеялом, не замененным на летнее, хотя на дворе уже стоял конец июля. Этим, было время, Эмили занималась, и обычно она в таких делах была внимательна, укладывала в ногах кровати мягкое кашемировое покрывало в те переменчивые дни, когда более легкое одеяло не защищало от холода. Подобные досадные мелочи, казалось, усиливали их боль, вызывали ощущение, будто ни в чем нет былого порядка — и уже никогда не будет. Нет чистых сорочек, кончаются все хлопья для завтрака, сливочное масло, отбеливатель, хлеб, почта не прочитана, растения в ящиках на подоконниках не ухожены. Обо всем этом тогда, до того, заботилась Эмили, не потому, что Бен ленился — просто она всегда была созидательницей дома, а Бен — виртуозным поваром и ревнителем чистоты. И каждый из них с радостью нес груз разделенных обязанностей. Нынче Эмили не делала ничего, в чем он ее, разумеется, не винил.

Только когда зазвонил будильник, Бен отрешился от этих тревожных мыслей. Вытащил ноги из–под одеяла и несколько мгновений лежал, распростершись, соображая, что сказать жене, когда он спустится вниз. Решил вначале принять душ, до того паршиво себя чувствовал, а потом пойти за псом, и они вместе скажут ей «привет!». Сама мысль увидеть ее все еще вызывала в нем волну возбуждения, невзирая на прошедшее время и все случившееся. Он приготовит ей чашку чая, уговорит съесть хотя бы кусочек поджаренного хлеба с ломтями масла и мазком мармелада, как ей нравилось, а потом он распрощается с ней и отправится в свой четырехмильный[4] велопробег на работу. Жизнь должна продолжаться, убеждал себя Бен, хотя порой и расстраивался, что Эмили с этим не соглашалась. Душ был обжигающим, Бен поставил температуру на максимум, несмотря на погоду: за окном уже было жарко. Оказалось, что если стоять под жгучими струями и поднять им навстречу лицо, то это помогало забывать — на секунду–другую, — словно бы ему обожгли мозги. Эмили больше не выговаривала ему за долгое мытье в душе. Казалось, ей было все равно, чем теперь занят Бен, словно у нее вовсе пропал интерес и к нему. Вернутся ли они, гадал он, в один прекрасный день к тому, что было между ними?

Впервые до Бена дошло, что его жена ушла совсем, когда он открыл дверь из наборного дуба в гостиную: жены там не было. Искать на кухне или в кладовке под лестницей было незачем: он чувствовал вопиющую пустоту во всем доме. Он не знал, что делать дальше: звонить по «999», завыть, выброситься из окна? Вернулся в их спальню и открыл гардероб. На первый взгляд все почти так же, как обычно. Может, она пошла прогуляться, ведь день сегодня прекрасный, думал Бен. Решил приготовить завтрак, сделать себе настоящий капучино, в контору всегда можно позвонить и предупредить, что он опаздывает, а к тому времени Эмили вернется обязательно.

Когда Бен выпил кофе, а Эмили все еще не было дома, он поднялся наверх, стал на колени на кремовый ковер и заглянул под их кровать. Чарли шел за ним следом, скуля, но Бен не обращал на него внимания. Хорошо, большой чемодан все еще на месте. Он вытащил его и открыл. Обычно лежавшей внутри кожаной дорожной сумки, которую они купили в Марракеше, не было. Должно быть, ее куда–нибудь под вещи засунули, сказал себе Бен и, пристроишись на полу, принялся шарить под полками, вытаскивая — уже нервно, — что попадалось под руки: надувной матрас, маленький чемодан на колесиках, детскую палатку, настоящий походный рюкзак, мешок со всякой всячиной, давно пропавший носок. Взметнулась пыль и повисла в воздухе в свете солнечных лучей. Когда вытаскивать осталось нечего, Бен замер на полу и издал подобие крика — свидетельство боли поражения, потом сел и взял на руки беднягу Чарли.

В небольшой лишенной окон комнатушке для допросов полицейский констебль Боб Гаррисон сочувственно смотрел через стол на м‑ра Бена Коулмана. Дело безрадостное: это–то он понимал, — придется втолковать этому малому, что, в общем, не на многое они способны в попытках разыскать его жену. БВП[5], у кого высок риск оказаться покойниками, не опустошают свой банковский счет, не набивают полную сумку одеждой и не прихватывают с собой паспорт. Бедолаге придется пережить тот факт, что жена его попросту бросила, подумал констебль Гаррисон, и все же (хотя он с такими делами уже тысячу раз сталкивался) опять выходит, как–то неловко сидеть перед этим отчаявшимся мужчиной в модном костюме и сообщать ему, что, кроме как зарегистрировать его жену как лицо без вести пропавшее, ничего и сделать–то не получится.