Марк Еленин - Семь смертных грехов. Роман-хроника. Соль чужбины. Книга третья

В середине декабря стало сдавать могучее сердце великого князя и его снова, с большим трудом, уложили в кабинете на диван. Он крепился изо всех сил: лежал, укрытый белой буркой, приглашал к разговору то одного, то другого. С какой любовью вспоминал он Петербург, все с ним связанное и свой дворец на Невской набережной, подле Троицкой площади, построенный полукружьем к домику Петра I, с колоннами и куполом, венчающим здание. Таким красивым, особенно если смотреть на него с противоположного берега Невы, от Зимнего дворца. С восторгом истинно военного человека вспоминал он развод караулов, парады и высочайшие смотры. И свою полководческую работу в Ставке («Это только представить себе — полководческую! — подумала Ксения, не считавшая нужным перебивать отца: поуспокоился будто, пусть говорит. — Хорош полководец! Две армии погубил, столько лет прошло, а его по-прежнему все полководцем считают. Чудеса!»)

— Четвертого января великому князю стало значительно хуже, но сильный организм не хотел сдаваться. Торжественно, достойно, величественно уходил из жизни великий князь, в полном сознании. Он молил бога о даровании благополучия русскому народу, беспокоился с сохранении армии... Он подписал телеграмму русским воинам, в которой призывал всех и всегда помнить о России и крепить единство. Ты представь только силу его воли! Его любовь к России и армии! — восклицал отец. — Около десяти великий человек скончался. В одиннадцать была отслужена первая лития...

Рассказ прервался. Николаю Вадимовичу требовалось несколько минут, чтобы прийти в себя, осушить слезы, откашляться, выпить несколько глотков воды. И он начинал — снова чуть ли не с самого начала, добавляя все новые и новые незначительные подробности, от которых приходил в волнение и начинал лить слезы: вспоминал, как, точно живой, лежал великий князь в форме кавказских казачьих войск, украшенной лишь Георгиевскими крестами трех степеней, держа в правой руке деревянный крест, а в левой — горсть русской земли и камень с Кавказских гор, а вокруг, в торжественном почетном карауле, стояли, точно бронзовые статуи, высшие военачальники — «боевые генералы, украшенные многими орденами, полученными во славу России»... «Тело почившего в Бозе мы переложили в гроб, укрыв Андреевским флагом с «Меркурия»... Торжественная панихида в Париже... Сам маршал Петен, масса официальных лиц... Траур в Италии... Сербский король Александр на богослужении в Белграде».

— А он? Мой кумир, мой вождь? Тот, кто по праву должен был объединить русскую эмиграцию, — он мертв, безгласен... Его светлая и мужественная душа героя-воина... он покинул нас, его верных слуг, его душа отлетела в рай, — сдержанность окончательно оставила Николая Вадимовича, он безудержно отдавался охватившей его скорби и вновь заливался слезами.

Ксения не могла представить себе, насколько это серьезно и соответствует ли подлинности чувств человека, который всю жизнь отличался холодным эгоизмом. Врачу не понадобилось много времени, чтобы установить диагноз, — нервное потрясение, связанное с крушением каких-то личных планов и долго вынашиваемых надежд... Когда князь Белопольский поуспокоился и пришел в себя, Ксения дозналась, чем вызван и внешний вид отца и полная его несдержанность. Причиной оказалась неуемная любовь к усопшему, толкнувшая его и вовсе на неожиданный поступок. Когда кто-то, в экстазе монархистского верноподданничества, крикнул в толпу, что усыпальницу и часовню над ней надлежит строить на всенародные средства в память об истинно народном вожде, тут неизвестно откуда появился гренадерского вида офицер с серебряным подносом, и люди стали, истово крича, кидать на поднос деньги, а дамы, стеная, срывать с себя кольца и серьги. Николай Вадимович, зажегшись общим настроением, мгновенно воспарив над толпой и став, как ему показалось, ее центром, произнес вдохновенную речь (содержания ее он не помнил, состояла она из восклицаний, призывов и угроз в адрес «вечных хулителей России») и, сняв с пальца фамильный перстень, присовокупив булавку с крупной жемчужиной и массивные золотые запонки, хлопнул свое имущество о поднос под общие крики: «Браво! Браво! Виват, князь! Честь патриоту!»

Белопольский стал самой заметной фигурой среди аристократов, собравшихся на каннском кладбище, возле церкви, где сооружен был склеп для его императорского высочества. А когда улеглись верноподданнические страсти и толпа патриотов весьма быстро растаяла, Николай Вадимович обнаружил, что остался буквально без средств. На этот раз — уж точно. Он был растерян, обескуражен, более того — напуган. Князь направился на дачу «Thenard», где его приняла безутешная вдова. Он не знал, зачем и пришел сюда. Выразил еще раз свое соболезнование и, не получив предложения остаться или просто приходить при случае, откланялся. Только теперь он ощутил обреченность своего нового положения. Выразив любовь и преданность умершему вождю, он был немедля отринут его партией, всеми этими генералами и статскими, которые с первого и до сегодняшнего дня продолжали считать князя Белопольского перебежчиком из лагеря «левых» и «белой вороной», недостойной монаршего доверия. Николай Вадимович понял, что наступает новая полоса в его жизни. Пожалуй, самая трудная, ибо требовалось решать не только к кому примыкать и за кого бороться, но и — впервые в его жизни! — на что существовать, где жить, спать, чем питаться. Пришло окончательное отрезвление, и он ощутил боль и пустоту от поступка, названия которому теперь не находил, ибо это было короткое ослепление, мгновенная потеря сознания. Грустные мысли! А нужны были действия. И первое — вернуться в Париж и вновь определить свое место в жизни, используя кое-какие оставшиеся связи. Следовало решить — какие связи...

Оставшихся денег в Париже едва хватило на обед. Но все же, придя в себя, он решил, что в создавшейся ситуация помочь ему могла только церковь. Других вариантов у него не было. Николай Вадимович отправился на рю Дарю. И даже скорее, чем надеялся, был принят митрополитом Евлогием (имел благожелательный разговор, который, к сожалению, окончился чуть не спором и предложением «ехать искать своих единомышленников в Белграде...»).

Тогда уже вовсю «гуляла» церковная распря, начавшаяся еще в 1921 году, на съезде в Карловцах, который по цензу самого патриарха Тихона был объявлен «не выражающим официального голоса русской православной церкви». Указ Тихона укрепил оппозицию. В Карловцах «правил» бывший митрополит Киевский Антоний. У него в руках находились тысячи прихожан, семинария, церковный суд и ряд церковных учреждений, монастырь, названный «Сербским Афоном», и еще тринадцать монастырей; его поддерживала группа влиятельных русских эмигрантов-монархистов. Евлогий считал Антония «детски наивным в политических вопросах», его автономию — преступной и раскольнической. Между двумя церковными партиями имелся ряд непримиримых противоречий. Основное — об отношения церкви к династическому вопросу: подлежит или не подлежит он обсуждению церковного собрания, могут ли духовные лица за границей выступать от имени русской церкви? Каждая группа, как водятся, осталась при своем мнении. С течением времени споры усиливались, возрастали непримиримые расхождения. В Париже Евлогий образовал свое Епархиальное управление, имеющее двенадцать церквей, высшую духовную школу, Сергиевское подворье. Обеспечил поддержку Маклакова, Гирса и других богатых жертвователей и благотворителей, помогающих ему против Карловацкого синода. Объявил Антония и его духовенство «лишенными благодати», а все его акты — недействительными...

По поводу действий Карловацкого собора и вышли недоразумения у Белопольского в беседе с Евлогием. Не оценивая деятельности Антония, он (вот она, невоздержанность! В его-то положении...) высказался лишь в том смысле, что собор оказывал помощь и духовную поддержку всем начинаниям великого князя Николая, которого он, Белопольский, боготворил и всегда боготворить будет. Этого оказалось достаточным, чтобы Евлогий, посчитав его, вероятно, послом Антония, предложил ему поездку в Белград — к своим. Такая промашка! А все любовь к разговорам, привычка к дискуссиям. Сидел бы и молчал лучше. Так не повезло!..

Искренне пожалев отца вчера, Ксения думала теперь о нем уже как о постороннем. И не с жалостью — с неподдельным удивлением. Когда он пришел в себя и отоспался, все вернулось на круги своя. И выяснять отношения князь Белопольский принялся первым, несмотря на все нежелание дочери. Он хотел расставить все точки над «i» — таков был новый, непреложный закон его жизни (были ли в ней вообще законы?). Николай Вадимович попытался объяснить, как он нашел Ксению, как узнал, что она подле княгиня Мещерской. «А собственно зачем? — холодно поинтересовалась Ксения. — С какой целью? Ведь наши отношения не давали вам, кажется, права?» — «Я — отец, ты — дочь моя, — безапелляционно ответил он. — И долг твой дочерний...» — «Не надо о взаимных долгах, отец! Я считаю себя свободной...» — «Ни слова более! — воскликнул он с полным и искренним отчаянием. — Ты что же, гонишь меня?» — «Но это вовсе не мой дом, пойми. Я здесь служанка». — «Вечно ты усложняешь Ксения. Побуду два-три дня и...» — «Не может быть и речи! Княгиня Мещерская не потерпит...» — «Мещерская? Вера Кирилловна?.. Да я сам поговорю с ней!» — «Твое дело. Только не рассчитывай, пожалуйста, что я стану тебя представлять ей. И жить с тобой не хочу». — «Спасибо, доченька, за все спасибо, за хлеб-соль... Надеюсь, в этом доме найдется уголок для меня на несколько дней и без твоих усилий. Мир не без добрых людей...»