Аркадий Крупняков - Марш Акпарса

—     Казань не должна погибнуть, святой сеит! Город много­люден и силен, и верно сказал Кудугул: рознь съедает его. Скажи Алиму, что в час великой опасности пусть он будет в Ка­зани, объединит всех людей на ее защиту

—     Аллах не может унять рознь казанцев, как же Алиму...

—     Только одно может объединить людей города — страх. Если Казань падет, погибнешь и ты, святой сеит, пойми это. И потому вселяй в души правоверных страх перед жестокостью русских. Я из Москвы помогу вам. Пошлю человека, который расскажет о замыслах московского царя, Алима же...

—     Сюда идут,— шепнул сеит и скрылся за гробницами.

Через пять дней Сююмбике снова позвала князя. Смиренно сказала:

—     Пять дней, пять ночей я не пила и не ела. Одетая в черное, я лежала на могиле мужа, проливая горькие слезы, призывая к себе смерть. Мой Сафа отпустил меня, явившись сегодня ночью во сне. Я готова следовать за тобой, князь.

—     Завтра поедем,— ответил Серебряный.

Там, где река Казанка подходит к Муралеевым воротам, стоит сотня лодок. На каждой — десяток стрельцов с пищалями. По­среди лодок возвышается царский струг. На струге, будто фо­нарик, высокий теремок, внутри теремка — ковры, кресло в се­ребре.

В полдень из дворца тихо выехала колымага. В ней сидела

царица Казани с маленьким ханом на коленях. Утямыш-Гирей ничего не понимал и радовался, глядя на блестящие доспехи князя, ехавшего сзади, на множество русских воинов, окружавших колымагу.

Царице позволили взять с собой тридцать ее прислужниц и всех ногайских танцовщиц. Они тесной кучкой жались к колы­маге, испуганно поглядывая по сторонам.

Сююмбике, подъезжая к берегу, заполненному народом, вста­ла, поклонилась сначала в одну, потом в другую сторону. Глаза ее опухли от слез.

Она попросила остановиться.

Стрельцы по знаку князя отошли в сторону, колымагу сразу обступила плотная толпа казанцев.

—    Люди земли казанской! — Сююмбике передала сына слу­жанке и начала говорить. Все думали — начнет царица с жалобы, но только зло услышали в ее голосе.— Горе ждет вас, кровавое горе. Трепещите, казанцы! Напрасно вы возноситесь своей гор­достью — никогда больше не будет Казань величественной, на­всегда уйдет от нее слава. Господами вы были доныне, тысячи иноземных рабов, пресмыкаясь, служили вам. Придет время, и вы, казанцы, рабами будете лежать у ног бывших слуг. Запом­ните мои слова, казанцы: никто вам не поможет, кроме вас самих. Запомните мои слова!..

Хорошо умела говорить мудрая Сююмбике.

—    Милый мой город, город поверженный,— царица простерла руки к стоящему на горе дворцу и зарыдала,— плачь вместе со мною над своим унижением. Вспомни, город мой, минувшую славу свою, веселые праздники, вольную жизнь. У тебя были мужественные и мудрые ханы, богатство, слава и сила. Где все это? О город мой! —Плач царицы разносился по берегу,— Страшный удар ждет тебя! Отныне не радостью и весельем бу­дешь наполнен ты, а слезами и стонами. Реки крови прольются на твоих улицах. О, горе тебе, град несчастный!

Князь Серебряный недовольно морщился, слушал царицу, но прерывать ее не решался.

—    Дайте, о люди, мне птицу быстролетную, я пошлю ее в мои родные степи к моему отцу и матери, пусть она расскажет о страшном горе их дочери, пусть она поведает, как везут ее на поругание и позор к русскому царю...

Князь не вытерпел, махнул рукой — и колымага тронулась. Сююмбике, плача, выкрикивала еще что-то, но слова тонули в шуме колес и копыт.

На берегу царицу взяли под руки и, рыдающую, перевели на струг. Прошло полчаса, воины расселись по лодкам, раздался

пищальный залп, и Сююмбике в последний раз взглянула в сто­рону Казани.

Через две недели она была в Москве...

Сеит хорошо понял Сююмбике. Во всех мечетях города изо дня в день муллы молились о спасении Казани. В часы утренних и вечерних молитв святители говорили народу об ужасных смер­тях, которые принесут русские, если возьмут город.

Страх расползался из мечетей по узким улицам, переулкам и скоро заполнил не только Казань, но и все улусы, расположен­ные вокруг.

В город собирались все, кто боялся жестокости русских. За­быты рознь и распри. Страх сковывал казанцев в один могучий кулак.

И в это время появился в Казани ногайский царевич Эддин- Г ирей.

СЕДОЙ БАРС

Служивого зовут на войну.

Испокон веков сборы были просты и недолги. Брал служи­вый мешок с просом, несколько фунтов соленой свинины, соль, смешанную с перцем, лук с чесноком. За пояс затыкал топорик, за голенище — ложку, в кисет клал трут с огнивом, брал медную посудину, рогатину — и к походу готов.

Не было у рати кашеваров, общих кормов — каждый питался сам. Коль кончатся запасы — переходи на подножный корм. Потому и походы были недолги, на пустое брюхо много-то не навоюешь.

Сколь Андрюшка Булаев ни помнит — все походы приурочи­вались к осени. Не успеет рать прийти на место, ан, глядишь, зачинает примораживать. Городишко вражий в осаде попридер­жать бы лишний месяц, глядишь, и победа. Но у воинов корма кончились, скоро земля под снег ляжет, лошаденок кормить будет нечем. Да и какая зимой война? И топают рати назад не солоно хлебавши.

И в огненном деле тоже ладу долго не было. Пушки таскались за полками каждая сама по себе, пушкари обучались как попало, а иной раз и вовсе неучи попадались в наряд. А в бою, бывало, убьет пушкаря, заменить некем. И суют к пушчонке какого-то ратника, а он, бедный, ладу дать не может, только зелье даром, жжет. А от этого ратным делам урон.

Но пришла пора, и стал государь новые порядки заводить. Стал старых, опытных воинов выспрашивать, что в ратном дело годится, что не годится.

Повелел царь всех пушкарей, кузнецов, плотников и воротни­ков свести вместе и тоже, как и стрельцов, учить огненному делу, чтобы у наряда свой воевода был и пушками кто не попади не командовал бы.

А пушек-то к тому времени царь прикопил немало — сто пять­десят стенобитных долгих да полуторных было сорок штук, а пи­щалей так и не счесть.

Андрюшка Булаев около пушек так стрельбе наловчился, что сделали его головою над всем осадным нарядом и приемщиком всех пушек с литейных дворов.

А с нынешней весны в Москве Андрюшка не живет. Послал его царь с большим наказом: как можно тише и безгласнее увезти туда сотню пушек, прибрать их в хорошее место и построить склады, где зелье можно запасать.

Видно, по-серьезному задумал вести войну молодой государь. Только пороху одного в Свияжск привезли двести бочек. А в каждой бочке по три сотни фунтов.

В Свияжске встретил Андрейка старого дружка Аказа, с ко­торым вместе Васильсурск рубили. Вспомнили прошлое. Разо­шлись поздно вечером.

А наутро примчался из Москвы гонец с тайным царским наказом: спешно быть в стольном граде пушкарю Андрею Булае­ву, тысяцкому воеводе черемисского полка со своими воинами и также от чувашей быть в Москве Магмету Бузубову.

Подумал-подумал Аказ — кроме Ковяжа послать некого. А с ним послал Топейку, Саньку и Янгина.

Москва послов встретила, как и в первый раз, звоном коло­колов, блеском церковных золоченых маковок, несмолкаемым шумом и суетой. На папертях храмов толкутся, как и раньше, нищие, калеки, слепцы с поводырями.

На посольском подворье снова встретил их Алексей Адашев. Он все так же был деловит, говорил мало. Сразу же сдал Топей­ку и всех простых послов дьяку Приказа, а Ковяжа, Магметку и Саньку отвел в сторону.

—    Вам троим отдыхать не дам, не взыщите. Умойтесь, прибе­ритесь— и к царю на совет.

—    На какой совет?

—    Поход на Казань начинаем. Государь о многом вас спро­сить хочет. Говорите подумавши.

Спустя час Адашев ввел Ковяжа, Саньку и Магметку в Грано­витую палату. Совет еще не начался, царское кресло пустовало. Под сводами палаты раздавались приглушенные голоса. Бояре, воеводы, князья — все были в сборе. Расселись вдоль стен.

Адашев подвел послов в передний угол, показал на лавку.

Места на лавке было мало — дородные бояре сидели на ней, не стесняя себя. Сначала сели Ковяж и Магметка, а для Саньки места совсем не осталось.

—    Садись, садись,— улыбнувшись, сказал Адашев.— Боярин Даниил Петрович, потеснись малость,— и отошел.

—    Ну куда ты лезешь? Ну куда? — ворчал тучный боярин, сдвигая разбросанные колени.— Мелочь безродная, а туда же. Охо-хо, до чего дожили!

Вдруг гул сразу стих. В Святых сенях показался царь Иван. В палате все как один поднялись, поклонились царю. Санька глянул на царя и сразу заметил — Иван Васильевич сильно из­менился. И времени вроде бы прошло немного с тех пор, как Санька видел его, а совсем другим стал царь. Сильно похудел, лицо осунулось, стало какое-то жесткое, неподвижное, глаза ко­лючие, пронзительные. Длинный с горбинкой нос походил на ор­линый клюв. Царь оглядел палату, сел в кресло. Шумно сели вслед за царем и бояре. Когда все утихло, Иван начал говорить: