Хамид Исмайлов - Железная дорога

и под хоровые вопли всех станционных мужиков, тонюсенькая туркменка Олма, завезённая из Хорезма, томно водила задом и судорожно вздрагивала плечами в кругу. Молодые стояли в сторонке, когда облив королевского потомка чаем, в круг протолкнулся то ли Таджи-Мурад, то ли Наби, матеря по ходу Вамека-бен-Хасана:

— Ха, туйга кеган экансан, чой ташимийсанми, кутокдек гуддайиб турмасдан![65]

Благородный араб не понял слов, но смышлённая Музайана подхватила суженного под руку и отвела в тень под дерево. В это время самое почётное слово — для зачтения самого письма от Муллы Ульмаса-куккуза предоставили лучшему чтецу всей республики — Кабиру Мавсумову, которого Оппок-ойим забронировала ещё месяц назад в конкуренции с колхозом-миллионером, а выиграла, потому, что платила наличными, тогда как колхоз — по перечислению. К сожалению, письмо было написано старой письменностью, поэтому в круг вышел, ковыляя своими кривыми ножками и Гаранг-домулла, который стал читать текст без микрофона, а диктор уже торжественно декламировал вслед за ним на весь Гилас послание диссидента и предателя Родины.

Мир Вам!

И затем: да будет это известно Оппое-ойим, что ходит под непостоянным небосводом. Я к Вам пишу, чего же боле, сие послание от вечного друга о том, как твои дела? Как растут твои дети? Что с твоим базаром? Засим возжелал я удостовериться как твой прибыток? Этот самый братан Толипа-вонючки зарился на твоё место, выкусил ли он? Изложение моего состояния таково: у меня всё в порядке! Бляха-муха, соскучился по тебе… Вернулся бы что ли этот Шалопай… кхе…кхе… Шаломай с Ташкент, сердце бы лишилось на мгновение своей истомы. Здесь, хоть убей, ни одной узбечки! Однако солнце моей преданности всё так же светло, ведь ты знаешь сама. И на этом тернистом пути пусть жизнь моя изойдёт, но верность будет навечно сиять на её вершинах. Черкани и ты пару строк.

Искренне твой муж Ульмас.

— Пай-пай-пай-бай! Бай-бай-бай! — качали головами, плача над столами в опустошённые пиалки гости. — Какие слова, а! Какие слова!

Сам Кабир Мавсумов сморкался в платочек, чтобы сложив его опять, засунуть в нагрудный карман пиджака под почётный знак «Заслуженный артист республики». Гаранг-домулла перешёл сходу к длинной молитве за здоровье писавших, читавших и слушавших, считая, что если артистам дают «под тюбетейки» сотнями, то уж по-такому случаю, он обеспечит себе всю старость и даже съездит в Мекку.

Тем же временем пьяный вдрызг Кун-охун, не успевший, валяясь под столом, оценить танцовщицу Олму, плёлся помочиться в тени под деревом, и вдруг, застав там Музайану, стал приставать к ней со своей десяткой, припрятанной от Джибладжибон-бону, приняв ту за танцовщицу, а её кавалера — за племянника Шаломая. Этого благородный араб не вытерпел, и ему не оставалось ничего, как стукнуть единоверца. Тот мертвецки упал спать под деревом. Но за всем этим наблюдал неусыпный Осман Бесфамильный, который аж вскрикнул:

— Аха! Наших бьют! — и тогда Музайана инстинктивно-генетически схватила араба и ринулась в ночь. Осман пустился в погоню…

Все дороги Гиласа вели к железной дороге, а потому именно на неё вышли молодые. Осман рассчитал всё, как его учили в начальной школе КГБ, и, сделав рывок через шерстьфабрику, где его обстреляли ночные сторожа, не знавшие на чём выместить свою злость: весь Гилас, дескать, на пиру у Оппок-ойим, а ты сиди тут и сторожи волосню с бараньей ж. ы, которую к тому же некому подпродавать. Так вот, сделав окружной рывок, Осман оказался прямо перед носом молодых у окошечка кассы, как полночный пассажир. Дабы его не узнали молодые, на ходу, под солевым обстрелом, он нацепил очки, конфискованные в свое время за контакт с иностранцем у дорожных дел мастера Белкова, но кассирша тётя Дуня знала его как облупленного, а потому тут же ляпнула:

— Что, опять шпионы?

Бесфамильный стал строить страшную гримасу, в которой сошлись все его чувства: от любви к социалистической Отчизне и до нетерпения пописать, но после разоблачения матёрых разведчиков. Тётя Дуня поняла всё и спросила:

— Докуда будем обилечиваться?

— Бессрочный, — бесстрастно, как пароль, отвечал чекист, и тётя Дуня поняла, что тому нужен билет на все возможные направления и на все временные пояса в пределах СССР, а потому взяла пустой бланк мягкой плацкарты, и убористо написав: «Предъявленному верить!», тяпнула сверху печатью.

— Приедешь, вернёшь! — строго наказала она для отчётности и перешла к обилечиванию следующих полуночников. — Вам куда?

Молоденькая девушка пыталась что-то объяснить на неком странном узбекском, ещё более странном, чем «мая твая не панимайт», а потом и вовсе просунула в окошко карту и показала отчерченный маршрут до Горчакова.

— Сколько, — спросила тётя Дуня. Та опять что-то залепетала и просунула следом в окошко какие-то бумажки.

— Бу нима? — исчерпывая ресурсы своего узбекского, вопросила в лоб кассирша.

— Далларз, далларз, — отвечала девушка.

— Зачем мне эти твои бумажки, давай рубли! — занегодовала тётя Дуня.

Тогда благородный араб, оценив замешательство в переговорах, снял со своего мизинца фамильный перстень и протянул его в окошечко. Тесная касса осветилась ровно вдвое. В узенькие глазки тёти Дуни вонзились два острых луча.

— Слушай, но у меня сдачи не хватит, — простодушно сказала советская кассирша. — Постойка, сбегаю в буфет, займу у Фроськи… — и она засеменила толстыми, отёкшими ногами в сторону станционного буфета, освещая себе кольцом путь во тьме.

Пока они совершают эту сделку, послушайте теперь об Османе Бесфамильном, который сидит здесь неподалеку в зале ожидания и словно бы читает «Советский спорт». На самом деле он трудится, этот Осман Бесфамильный, и трудится напряжённо на тайном посту незримого фронта.

Осман Бесфамильный конечно же некогда имел фамилию. Настоящую, свою. Ведь родился он от отца весьма знаменитого и влиятельного, который ещё до войны имел возможность приглашать к себе на дачу на кок-терекской окраине Гиласа молоденьких, да и замужних артисток и устраивать им небольшие «госпросмотры». Как им удавалось после этого не забеременеть без презервативов — одному богу известно, но вот мать Османа — знаменитая красавица-артистка плюс многодетная мать, которая беременела, что называется, даже от плевка, понесла после первого же из предвоенных просмотров и на седьмой месяц родила своему мужу, вернувшемуся из армии пять месяцев назад, любопытствующего крепыша.

Народ решил, что опыт ударных пятилеток уже проникает значительно глубже, чем принято полагать, а потому, когда следующую солдатскую дочь она родила в полное девятимесячие, люди решили, что это к войне.

В годы и впрямь пришедшей войны, артистка рожала и пела, а отец Османа пропал без вести, бог весть где, и вот тогда в метрике мальчонки появилась странная надпись: «Об отце сведений не имеется». А когда Осман научился читать и прочитывать это — умерла в расцвете сил и таланта его мать — заслуженная артистка, нарожавшая многим мужьям многих детей-сирот, унеся в могилу все свои гражданские секреты. Стала его воспитывать какая-то двоюродная тётя, заставившая его с первого дня называть себя мамой, а поскольку Осман не имел этой привычки раньше, поскольку почти не видел разъезжающую по всем фронтам свою концертно-бригадную мать, то он решил, что матерью называется тётя, и жил с этой мыслью, пока не научился понимать прочитанного.

Вот тогда-то он понял, что настоящий его отец был одной живой легендой, настоящая мать — второй, недавно умершей, так и стал Осман произведением двух легенд: одной мёртвой и другой — живой.

Людям смышленым этого достаточно, чтобы понять, почему сейчас Осман Бесфамильный сидит на полуночной скамейке, делая вид, что читает «Советский спорт», а на самом деле бдит на незримом участке тайного фронта, остальным же скажу… а впрочем, что и говорить.

Пока вы слушали об Османе, вернулась тётя Дуня, а за ней и Фроська, и даже Альфия-посудомойка, чтобы снять с благородного араба ещё чего-нибудь уж такого.

Словом, в 4 часа утра уезжали молодые из Гиласа поездом Фрунзе-Джалал-Абад с двумя сумками советских денег и в сопровождении КГБшника Османа Бесфамильного, провожаемые всей женской трудовой частью станции — от уборщицы Минигюль и до кухарки Чиннигюль. С тех пор и стали ходить по Гиласу, как средства обмена, золотые, серебряные, бронзовые, медные и даже одна из слоновой кости — вещички из фамильного достояния марокканского короля, пока, в конце концов, не осели там, где им и положено быть — в ларце у Оппок-ойим под крышкой белого рояля с надписью «Рёниш-Хацунай».

Но вернёмся к молодым. Музайана ехала в Эски-Моокат со смешанным чувством. Представьте себе девушку, всю жизнь скитавшуюся с родителями по миру, чтобы впоследствии осесть в Бруклине, где никто тебя за своего не считает. Да и что тебя считать за кого, если отец твой присматривает за лампочками, а мать — за мусорными коробками. И всё же Музайана была хоть бедной, но гордой — по своему происхождению; ведь сколько к ней сваталось этих лавочников и перекупщиков, этих лабазников и плововаров, гребущих теперь доллары совсем как на Пиян-базаре, да ни за кого она замуж не пошла, пока вот этот мароканский принц не обнаружил где-то в Саудовской Аравии два списка генеалогических древ, по которым оказывалось, что они оба происходят из одного корня.