Владимир Карпов - За годом год

И сразу в лучах прожекторов показался второй самолет. Зимчуку даже сдалось, что это прежний. Ослепленный, самолет как бы замер, не зная, что делать, а потом послушно полетел, куда повели его лучи. Вокруг замелькали разрывы. А он все летел, безвольный и обреченный, пока на месте его не вспыхнуло огненное рваное пятно…

Зимчук не был минчанином. Правда, он два года учился в Минске, приезжал сюда в командировки, но знал город до войны неважно и мог вспомнить всего лишь несколько улиц. Минск-город жил в его сознании как нечто хорошее, светлое, но такое, что имело лично к нему довольно далекое отношение.

Любовь пришла в годы войны.

Она связала с судьбой полоненного города судьбу, мысли и заботы Зимчука. Перед ним открылась душа города — более богатая, чем казалось раньше. И хотя в Минске за время войны Иван Матвеевич побывал лишь один раз, нелегально, встречался он с ним почти ежедневно. Приходили обессиленные беженцы, и Зимчук расселял их по деревням партизанской зоны, направлял в лесные гражданские лагеря. Прибывали связные, подпольщики, приносили горькие или радостные вести, оружие, медикаменты, шрифт. Из города шло пополнение, в город шли партизаны со спецзаданиями. Через землянку Зимчука, прежде чем попасть в Минск, проходили газеты, воззвания. И неизменно, принимал ли он кого из города или направлял туда, при этом как бы незримо присутствовал Минск — живой, страдающий. Непосредственно или заочно он познакомился с сотнями минчан, почувствовал себя в ответе за их судьбы. Из-за Минска он пережил самые опасные минуты в своей жизни. За Минск пролилась его кровь…

Но только теперь, в грохоте взрывов, в полыхании пожаров Зимчук вдруг почувствовал, что город, измученный, но упорный, входит в него как нечто бесконечно родное, тобою отвоеванное, тебе необходимое, на что ты имеешь право и без чего тебе трудно будет жить.

«Попрошу, чтобы оставили здесь», — подумал Зимчук и с чувством хозяина, которого касается все, сказал Алешке:

— Пойдем, Костусь, осмотрим здание внутри.

— За вами хоть в огонь, Иван Матвеевич! — охотно отозвался тот.

— И ты, — обратился Зимчук к высокому партизану в кожанке и лихо заломленной шапке, — тоже пойдешь.

Прежде чем сесть за докладную записку, Зимчук решил сходить к Дому правительства и осмотреть все на месте. К тому же его очень тянуло туда после вчерашней бомбежки. Но сообщили, что в город прибыл ЦК, и Зимчук попросил, чтобы этим занялась Валя, комсорг бригады.

Пошли втроем — Алешка, Валя и Змитрок Прибытков. Алешка шел как на праздник, часто забегал вперед, размахивал руками и в который уж раз рассказывал, как они в группе разрабатывали свой план.

— Даже растерялись сначала, ха-ха-ха! — стремясь перекричать окружающий шум и грохот, сыпал он. — Подрывали, подрывали — и вдруг на тебе… Раньше лафа была. Пробрался, подложил «маму» замедленного действия — и будь здоров, она сама знает, когда взорваться. А тут? Схему проводки надо знать? Ну, узнали. Потом что? Где перерезать? Когда? Перерезал раньше, чем положено, найдут — и амба. Опоздаешь — вместе со всеми десятью этажами к богу на небеса…

— Ладно, это самое… — прерывал его Прибытков, хмурясь и, казалось, нехотя шагая рядом. В фуражке, синей косоворотке, перетянутой ремешком, черных кордовых штанах, он напоминал мастерового. Лицо его, как и вчера, было восковым, застывшим.

— Подожди! — не обращал внимания Алешка. — Я про обстановку рассказываю. Они же в трех местах заложили. По две с гаком тонны в каждую скважину. И если бы ухнуло, можно представить картину!..

По улице тек бесконечный поток войск. В бронетранспортерах и грузовиках, замаскированных деревцами и ветками, ехали пропыленные пехотинцы. Их обгоняли легковые автомобили, мотоциклы, «катюши». Зачехленные рамы придавали «катюшам» удивительную легкость. Было такое ощущение, что эти чудные машины вот-вот оторвутся от земли и поплывут над нею. С лязгом и грохотом шли танки, оставляя после себя на мостовой рубчатые полосы и вывороченные на поворотах камни. В открытых люках стояли без шлемов танкисты, и их усталые будничные фигуры совсем не гармонировали с грозными машинами.

Алешка бросал горячие взгляды то на эту лавину, то на Валю, и его цыганское лицо с каждой минутой все больше оживлялось.

— Кругом охрана — мышь не прошьется. Как в железных сапогах, день и ночь топают. Но нас тоже не дурни делали! Ха-ха!.. Змитрок за трое суток пробрался туда. Но как знак ему подать, что пора резать? И если бы не взялся просигналить Тимка, не знаю, что и придумали бы.

Прибытков опять хотел что-то сказать, но только недовольно погладил бороду и стал смотреть на небо.

Над городом патрулировали две пары «ястребков». Они то низко, обдавая рокотом, проносились над самыми развалинами, то стремительно взмывали ввысь, становились точками и, развернувшись, плавно шли — по кругу. В их маневрах чувствовалась слаженность, и Прибытков стал следить за ними.

Его молчаливость не нравилась Вале. И она, чтобы вызвать Прибыткова на разговор, спросила:

— Страшно было?

— Диво что, — безучастно ответил Прибытков, не отрывая взгляда от истребителей. — Да и сигнал, это самое, можно было увидеть только стоя…

— У него, Валя, и теперь ноги распухшие, как колодки. Оттуда его уже Тимка вывел…

Усталости как не бывало, хотя спала Валя за эти сутки всего часа два. Ее полнила радость, и мир казался не таким, каким она знала его до сих пор. В чем не таким, она и сама не могла понять, но чувствовала — он иной. Вокруг посветлело, появились яркие краски, звуки, которых раньше не существовало. Валя смотрела на Алешку и видела в нем много такого, чего не замечала прежде. У этого смуглого, похожего на цыгана хлопца, который всегда словно решался на что-то неожиданное и опасное, были, оказывается, ясные голубые глаза и совсем детские руки. А люди, которые обгоняли их или шли навстречу? У всех, кого Валя успевала хоть немного рассмотреть, она обязательно находила что-нибудь хорошее. И потому игриво, чтобы подзадорить Алешку, сказала:

— Ты, Костусь, тише рассказывай. Видишь, на нас уже озираются.

— Ничего, — осклабился Алешка, уловив в ее словах скрытую радость для себя, — сегодня нам можно!

— Что, кричать?

— Хотя бы и кричать: «Вот так мы, спасибо нам!» Эх, Валя, Валя!

— Эх, Костусь, Костусь!

Они одновременно беспричинно рассмеялись: Алешка — басовито, Валя — звонко.

Вышли на площадь Ленина. Шум, грохот, лязг усилились. Слева догорали подожженные бомбежкой немецкие бараки, поставленные около года тому назад. За ними темнели коробки Университетского городка: полинявшие, будто замшелые, — печальная память сорок первого года — и закоптелые, еще горячие — сорок четвертого. А напротив них, камуфлированный, но все равно красивый и строгий, возвышался Дом правительства.

Над его центральной, самой высокой частью развевался красный флаг. В небе белели стайки облаков, флаг трепетал, и от этого создавалось впечатление, что здание куда-то плывет.

Валя сначала даже не заметила, что оно отгорожено от улицы высокой проволочной сеткой. Возле правого крыла его — дезкамера на колесах, дрова. Ветер гоняет по асфальту обрывки бумаг, вихрит пыль. От памятника Ленину остался лишь пьедестал.

Сдерживая волнение, Валя первой прошла в калитку.

Из подъезда левого крыла саперы выносили ящики и аккуратно складывали в штабель. Под их тяжестью саперы сгибались, и, когда подходили к штабелю, снимать ящики со спины им помогали другие солдаты.

— Трелюют! — весело сказал Алешка. — Нашу, Змитрок, славу трелюют!

— Эт… — сморщился Прибытков.

— Чего ты эткаешь? Ну, чего? Ты только подумай, что мы спасли!

— Думал, Костусь…

— Сейчас он тебя, Валя, поводит по своим катакомбам — тогда увидишь. С завязанными глазами может водить. Я его теперь бы комендантом или, начальником охраны назначил. Вот был бы комендант!.. Эй, дядя! — крикнул он часовому, стоящему с автоматом на груди у штабеля. — Охраняем?

Часовой повернулся и спокойно предупредил:

— Граждане, тут ходить запрещено.

— Ну, это, браток, смотря кому, — по-дружески усмехнулся Алешка.

— Ваш пропуск!

— Это можно. Вот он, — сделал широкий жест Алешка, — твои ящики с толом и десять этажей в придачу. Хватит, дядя?

— Ваш пропуск, гражданин! — сердито повторил часовой, обращаясь уже к одному Алешке.

— Я же тебе говорю, милый ты человек, вот он. Видишь?

Саперы, услышав пререкания, остановились, прислушиваясь.

Часовой выпрямился и положил руку на автомат.

— А ну-ка, исчезайте отсюда!

Алешка побледнел, взглянул на Валю, но не остановился. Лицо его сразу заострилось, тонкие ноздри затрепетали.

— Ты кого пугаешь? — огрызнулся он. — Если бы не мы, тебе, может, и охранять нечего было бы. Кому ты тут уставы показываешь?