Аркадий Крупняков - Вольные города

Под горой блестит огонь малешенек,

У огня разостлан ковер шелковый,

На ковре лежит добрый молодец,

Прижимает платком рану смертную,

Унимает молодецку кровь горячую.

Подле молодца стоит его добрый конь,

Бьет копытом в мать-сыру землю —

Будто слово хочет вымолвить хозяину.

Ширится песня, плывет над горами...

Ты вставай, вставай, удал-добрый молодец!

Отвезу я добра молодца на родину,

К отцу, матери родимой, к роду-племени,

К малым детушкам, молодой жене!

На миг затихли голоса, и снова льется грустный напев:

Ах ты, конь, мой конь, лошадь верная,

Ты товарищ мой в ратном полюшке,

Ты скажи, скажи моей сударушке,

Что женился я на другой жене.

Взял в приданое поле чистое,

Нас сосватала сабля острая,

Положила спать стрела каленая!

—      Думы свои выпевают,— тихо произнес Василько.— Душа, поди, у каждого болит. Один бог знает, что ждет нас впереди. Сжи­лись все, привыкли друг к другу, а скоро, быть может, многих не будет на этом свете. Сейчас песни поют, а придет час, и кто-то умолкнет навсегда.

—      Не надо, Вася, об этом,— слушай...

Не сходить туману со синя моря,

Уж не выйти кручинушке из сердца вон!..

Кафа! Обширен город и богат. Во все концы земли разнесся слух о его рынках. Здесь средоточие множества торговых путей, приют славных негоциантов всего мира. Трудно представить место с более разноликой и разноязычной толпой. Торгует тут китаец и русский, грек и армянин, генуэзец и араб, француз и мадьяр.

Товару всякого — пропасть! Особенно знатен живой товар. Ка­фа продает работную силу — коренастых, приземистых невольни­ков, стройные и высокие покупаются для войны, строптивые — на галеры, за весла. Можно здесь купить девушку нетронутую — для гарема, молчаливую и покорную — в служанки.

В большом спросе и цене женщины с грудными детьми. За мо­рем, особливо в Египте, русскую полонянку считают лучшей кор­милицей для детей знатных особ.

Если хочешь — купи дитя. Здесь их много—маленьких, бессло­весных, ничего не ведающих о своей судьбе.

Сегодня первый день осенней ярмарки. Главный городской ры­нок кишмя кишит народом. Всю ночь до самого рассвета не закры­вались ворота Кафы. Проходили через них мохнатые лошаденки с арбами, нагруженными виноградом и фруктами, с телегами, пол­ными огурцов, дынь и арбузов. Бесконечные вереницы ишаков нес­ли на спинах огромные мешки пшеницы, гороха, фасоли и ячменя.

Проходили не спеша караваны верблюдов из дальних земель. Высокие тюки покачивались на их горбах, задевая своды камен­ных ворот.

Поутру миновал ворота обоз сурожан. На возах с виноградом, фруктами, просом и вином важно восседали русские купцы. За ними — дородные купчихи с румянцем во всю щеку, выщипывая зернышки из огромных, как колесо, подсолнухов, коротали длин­ную дорогу.

Много тысяч возов пришло на рынок города. Кафа, ненасытная Кафа, сожрет все: иное в городе, иное погрузит на корабли и от­правит в другие, дальние и близкие места. Везут на ярмарку соль, рыбу, икру, зерно, воск — свой товар. Везут заморские: опиум Бенгала, сандалово дерево Малабара, пряности и алмазы Индии, му­скус Тибета. Особое место занимают ткани: восточная камка и моссульская парча, витрийский бархат и ковры —для богатых, а камарда и букарана по восемь аспров аршин — для прочих.

Утром над рынком поднялось ослепительное солнце. Никита Семен Чуриловы сегодня в своем лабазе с самого раннего утра. Суровокое полотно идет в продажу полным ходом. От покупателей отбою нет, не купец, а они набивают цену. У прилавков Семен с приказчиками. Старый Чурилов со слугами очищает третий ла­баз— переносит из него все товары в первые два. К делам торго­вым эта переброска касательства не имеет. Тут совсем другое: в лабазе будут ночевать люди. Множество мастеровых живут за городской стеной — в антибурге. Для них, как и для всех иногород­них, вход в Кафу разрешен только днем. К вечеру пристав и стражники бездомных людей выгоняют за ворота. Если завтра начнется сполох, нужным людям в город не попасть.

А за лабазами шумит ярмарка. От храма Введения до самою армянского собора святого Сергия расставлены для продажи не­вольники. И женщины, и мужчины оголены до пояса. Всюду оглу­шительные крики:

—     Вот свежая ясырь! Ясырь свежая!

—     Смотрите, трогайте, покупайте!

—     Хек, ты, сволочь колодная, поднимись! Покажись поку­пателю.

—     А вот сорок мальчиков, а вот сорок мальчиков! Возьми, джаным!

—     Здоровые, продаем! Работящие — берите! Сильные, как буй­волы!

—     Господин, иди сюда! Девочка, сладкая, как айва, кожа нежная. как у персика! Счастье найдешь на ее груди!

—     Бери рабыню покорную, умелую! Дешево отдам!

-— Посмотри — сотня рабов! Выбирай любого!

—     Гурия рая — покупай!

.Люди топчутся вокруг живого товара, щупают мускулы, гладят бедра, заглядывают в рот. Звенят цепи, слышен тяжелый, надрыв­ный стон.

Шумит ярмарка.

У консула Антониото ди Кабелы сегодня большой и важный гость. Сам Менгли-Гирей пожаловал в Кафу. Начали с посещения рынка. Ди Кабела с ног до головы одет в пурпурный бархат. На шее золотая цепь, у пояса короткий меч на золотых подвесках. Плащ темно-синего сукна. Хан в ярких шелках, надменный и су­ровый, словно вросший в седло. Впереди бегут дюжие аскеры и копьями раздвигают толпу, освобождают дорогу хану. Сзади — телохранители консула.

Проезжая мимо рядов с невольниками, хан сказал:

—     Ясыря нынче много — покупателей мало. Отчего так?

—     Дороги морские опасны, великий хан. Путь через проливы оттоманы держат на запоре. Живой товар везти некуда.

Хан промолвил: «Так угодно аллаху» — и больше за все время не произнес ни слова.

Искоса поглядывая на консула, Менгли-Гирей размышлял: «Ничто не вечно под луной. Раньше без помощи латинцев жить не могли, а теперь зачем нам латинцы, если ясырь у нас покупать не будут. Турецкий султан из Перы и Галаты выгнал их давно, прихо­дит пора и нам подумать об этом».

В консульском дворце Менгли-Гирей переоделся в латинские одежды. Недаром до своего восшествия на престол хан жил семь лет среди генуэзцев — одежду ихнюю носить умел, по-латынски говорил сносно.

Во время обеда слушал песни невольниц, наслаждался пляска­ми танцовщиц. О важных делах говорил с консулом шутливо.

,    — Ты хороший мой друг, Антониото, и я во всем помогаю тебе,

котел ты сменить моего наместника в Кафе, я тебе позволил. А разве я перечил, когда ты задумал сменить епископа Тер-Ованеса и отдать кафедру Тер-Карабету? Не перечил.

—     Но Карабет достойнее...

—     Скажи — богаче. Мне ведь все известно. Ты получил от не­го две тысячи червонцев и...

—     Видит бог...

—     Я не знаю, что видит бог, но нашему аллаху стало извест­но, эти червонцы в твоем поясе. И не только эти... Ладно, ладно. Я ведь не упрекаю. Я только хочу сказать, что делаю для тебя много, а ты для меня очень мало. А теперь я скажу тебе самое главное, ради чего я приехал в твой дом. От моих верных людей стало известно мне, что завтра в городе начнется калабаллык. Вос­станут грязные скоты, хаммалы[5] и прочий сброд. И поведет их ка­питан Леркари.

—     Твои верные доносители, мой хан, говорят неправду. Капи­тан Леркари более недели тому ушел со своим кораблем в Геную и, может быть, теперь сидит в плену у турок. Ему вряд ли удастся проскочить проливы. А без него плебеи не начнут.

—     На все воля аллаха. А вдруг они поднимут оружие?

—     На свою голову. Не проходит ни одного лета без того, чтобы чернь не волновалась. У нас, слава всевышнему, есть множество способов обуздать бунтовщиков. Кой-какие меры мы уже при­няли.

—     Слыхал ли ты о разбойнике Соколе? Говорят, у него под рукой пятьсот человек. Он тоже обещал прийти завтра в город.

—     Я этому не верю. О Соколе я слышу с самой весны, но ни­кто ни разу не видел его ни в нашем городе, ни в окрестностях.

Менгли разгневался. Ему, чьи слова священны,— не верят! Стоит ли дальше вести разговор? Он хотел помочь кафинцу, как другу, а тот... пусть же теперь сам выкручивается.

—     Пусть судьба решит то, что неподвластно решать людям. Давай будем веселиться.

Поздно вечером Менгли-Гирей оставил город и ускакал со сво­ими верными аскерами по направлению к Солдату.

Горожане провожали осенний праздник. На улицах бродили пьяные стражники, стучали тупыми концами копий в ставни до­мов — приказывали гасить свет. У городских ворот, уже закрытых на ночь, дремали, навалившись на алебарды, захмелевшие по­стовые.