Давид Монтеагудо - Конец

— А что ты скажешь про тучи?.. — не унимается Ибаньес. — Они ведь исчезли в мгновение ока… И вдобавок ко всему — мобильники…

— Ой, только не пугайте меня, — говорит Ампаро. — Я и так уже напугана. Лучше представьте себе, как мы сейчас уляжемся здесь, на свежем воздухе, посреди леса… А вы вместо этого несете чушь про какую-то радиацию!

— Давайте смотреть на вещи разумно! — призывает Уго не терпящим возражений тоном. — Ты ощущаешь какое-нибудь излучение? Ты заметила хоть что-нибудь? Ты плохо себя чувствуешь? Еще что-нибудь ощущаешь?

— Никогда в жизни не чувствовала себя лучше!

— Ну вот!

— Но я же и не сказал, что это как-то отразилось на людях, — поспешил уточнить Ибаньес, — я не сказал даже…

— Не знаю, имею ли я право вмешиваться, — высказывает свое мнение Мария, — но… мне кажется, вы слишком уж всё усложняете. Больно мудрствуете… Не исключено, что с минуты на минуту снова дадут свет. А если и не дадут… надо воспользоваться моментом и расслабиться. В конце концов, у нас у всех выходные. Сколько людей заплатило бы любые деньги за то, чтобы хоть на один день по-настоящему, то есть в буквальном смысле слова, потерять связь с окружающим миром, именно по-настоящему, когда ты не можешь никому позвонить и тебе никто не может…

— Хинес, — говорит Уго, — эта девушка — чистое золото. Мы ее назначим…

— У этой девушки нет детей, которых она оставила за полтораста километров отсюда. — В словах Марибель прозвучала скорее снисходительность, чем желчность, и тем не менее оттенок осуждения был очевиден.

— Да ладно тебе! — возражает ей Уго. — Когда она говорила о полной оторванности от мира, она и это имела в виду, правда, Мария? К тому же существуют ведь для чего-то бабушки с дедушками?

— Не знаю, как у кого, — не отступает Марибель, — но мы, например, можем рассчитывать всего на полторы бабушки…

— Да угомонитесь вы! — перебивает их Хинес. — Давайте сейчас постараемся не отвлекаться от того, что действительно важно. Надо сходить за остальными мобильниками и за фонариком… Марибель, ты можешь принести фонарик?

— Я сам принесу.

Голос Рафы, раздавшийся после долгого перерыва, заставляет всех примолкнуть. Он звучит ровно, пожалуй, даже слишком спокойно, хотя, не видя лица, не всегда легко правильно истолковать интонацию.

— Тогда пошли, — говорит Уго, срываясь с места и увлекая за собой Марию, Хинеса, Рафу, Ампаро, а также Ибаньеса.

— Уго, — кричит вдогонку Кова, когда те уже отошли на несколько шагов, — захвати и мой телефон!

— А где он?

— В сумке — она на той же полке, где музыкальный центр, рядом с ним.

Люди кучкой двинулись к дому.

— Эй, посвети-ка зажигалкой, — просит Ампаро, хватаясь за того, кто находится рядом с ней, — как оказалось, за Марию. — А то мы ноги тут себе переломаем!

— Не стоит лишний раз зажигать ее! — мягко увещевает Уго. — Мы должны экономить газ. А вдруг нам придется пользоваться этой зажигалкой еще несколько дней!

— Типун тебе на язык…

На площади остались Ньевес, Марибель и Кова. Они стоят на некотором расстоянии друг от друга. Кова — в центре, две другие — в равном отдалении от нее. Они следят за тем, как их друзья исчезают в дверном проеме, освещая себе путь зажигалкой. Три женщины не разговаривают, не двигаются, а просто смотрят в сторону приюта, откуда теперь до них доносятся едва различимые голоса.

— Марибель, — внезапно говорит Ньевес очень искренне и с волнением в голосе, — прости меня… Простите меня все, я хочу извиниться перед всеми. Я вела себя отвратительно… вышла из себя… На самом деле я… я даже…

— Это ты должна сказать Рафе, — говорит Марибель. — Вы с ним вдвоем затеяли совершенно дурацкий спор… на пустом месте… Ты прекрасно знаешь: стоит коснуться этой темы — и он сразу взрывается!

— Ну и меня понесло, и, если честно, сама не пойму с чего… Ведь я отнюдь не придерживаюсь таких радикальных взглядов… но я действительно раскаиваюсь, что вывалила все это под конец… и сейчас… будь такая возможность…

— Брось, он тоже не слишком соображал, что несет. Поговори с ним — вот и все, скажи ему то, что сказала сейчас мне.

— Обязательно скажу, обязательно…

После короткой паузы Марибель снова подает голос:

— Прости… я забыла, как тебя зовут…

— Меня? Кова.

— Какое необычное имя!

— Это, наверно, от Ковадонги, да? — высказывает догадку Ньевес. — Ты из Астурии?

— Нет, я не астурийка, — отвечает Кова довольно сухо. — Это была прихоть отца — назвать меня Ковадонгой… И мне мое имя ужасно не нравится.

— Значит, твой отец уж точно астуриец, — словно не слышит ее Ньевес.

— Нет, мой отец — не астуриец. В последних десяти поколениях нашей семьи не было ни одного астурийца.

— А сколько времени вы уже женаты? — спрашивает Марибель, опасаясь, что снова повиснет пауза.

Кова после минутного колебания отвечает:

— Почти… пятнадцать лет.

— И детей у вас нет?

— Нет.

— Как хорошо жить без детей! Я часто вспоминаю то время… Те годы, когда мы еще не завели детей. Для нас с Рафой это была самая счастливая пора… в нашей семейной жизни, я хочу сказать.

— Если в семье нет детей, муж с женой больше любят друг друга, — веско заявляет Ньевес. — Ведь им не приходится растрачивать любовь на кого-то еще, да и старость приходит не так быстро.

— Да ладно вам! Наверняка вы обе можете вспомнить и что-нибудь хорошее… про материнство, — замечает Кова. — Не бойтесь, меня это не задевает.

— Ну конечно есть и хорошие стороны, — тотчас соглашается Ньевес. — Жизнь наполняется… даже слишком… Маленькие дети такие славные! Какое-то время, несколько лет, они доставляют настоящую радость…

— Я бы скорее сказала — несколько месяцев, — поправляет ее Марибель.

— Ты рожаешь детей, растишь их, — продолжает свою мысль Ньевес, — а сама понимаешь, что, по сути, ничего не изменилось…

— Не изменилось? Еще как изменилось! — снова перебивает ее Марибель.

— Я имею в виду… что как личность ты… Да, у тебя прибавилось работы, прибавилось забот, но… все твои недостатки, все твои проблемы остались при тебе, и, собственно, лучше ничего не стало. А потом дети уходят от тебя, когда ты их вырастишь… и ты чувствуешь себя… чувствуешь себя…

— Зато ты породила новую жизнь, — говорит Кова, — ты выпустила ее в мир, ты дала кому-то шанс стать счастливым.

— Ну да, только вот мир наш таков, что никогда не знаешь… — отзывается Марибель.

— Пока мы молоды… — подхватывает Ньевес. — В молодости все уверены, что будут счастливы.

Три женщины разом поворачивают головы в сторону приюта. Судя по всему, вошедшие туда уже добрались до спальни, так как окончательно смолкли их голоса и ни в дверном проеме, ни в окнах не видно мерцающего огонька зажигалки, глядя на который можно вообразить, что по залу, то вспыхивая, то угасая, мечется какое-то волшебное насекомое. Теперь вокруг опять царят мрак и тишина. Квадратная глыба здания грозно высится черной тенью перед площадью. На этот раз молчание нарушает Кова:

— А что все-таки вы сотворили с тем парнем? С Андресом, который так и не приехал сюда?

— Спроси у своего мужа, — отвечает Марибель. — Он ту историю знает лучше, чем кто другой, ведь он все и придумал.

— Неправда, — негодует Ньевес, — мы все вместе это придумали и устроили.

— Он ничего не желает рассказывать. Я спрашивала, но… В самый первый раз он заявил, что не помнит.

Марибель улыбается и презрительно фыркает. Кажется, ей стоит труда удержаться от комментария, но она все-таки заставляет себя смолчать. Ньевес тоже молчит.

— Да вы не стесняйтесь! Я своего мужа знаю, — продолжает Кова. — Он то впадает в депрессию, то закатывает истерику. А потом засыпает.

— Слава богу! Прежде он не спешил засыпать.

Все три дружно смеются.

— Это шутка, — говорит Ньевес. — На самом деле мы славно проводили время вместе. Хотя, добавлю, были просто друзьями, никаких парочек…

— Я имею в виду, что при мне вы можете говорить о нем откровенно все, что думаете, — подчеркивает Кова.

— Уго всегда был самым остроумным, — рассказывает Марибель. — Ибаньес тоже пытался шутить, но выходило слишком тяжело… с чувством юмора у него…

Марибель не заканчивает фразы. Снова появляется желтоватый движущийся огонек и на миг четко высвечивает очертания дверного проема. Потом снова гаснет, что вызывает дружный ропот, сначала едва слышный, а потом все более отчетливый. Один голос звучит неожиданно близко. Это голос Уго.

— Девочки, должен вам сообщить, что зловредное излучение распространилось по всему миру, — провозглашает он нарочито суровым тоном. — Ни один телефон не работает, фонарик Рафы — тоже. Зажигалка Марии — тоже, — добавляет он, перемежая фразы театральными паузами.