Хороши в постели - Дженнифер Вайнер

– Ты слишком добр, – искренне проговорила я.

– Тут открыли студию росписи керамики за углом кампуса, – объяснил доктор. – Я там и сделал. Была вечеринка по случаю дня рождения какого-то ребенка, так что там было пятеро восьмилетних детей и я.

Я усмехнулась, представив себе это – высокий, басовитый доктор на складном стульчике, рисующий Нифкина, и на него детишки таращатся.

– Как у тебя дела в целом?

Я изложила доктору сокращенную версию о шопинге с Макси, о готовке, которой занималась, о фермерском рынке, который нашла. Описала маленький домик на пляже. Сказала, что Калифорния кажется мне одновременно чудесной и нереальной. Рассказала, что гуляю каждое утро и работаю каждый день, и как Нифкин научился ловить мячик в прибое.

Доктор заинтересованно хмыкал и задавал вопросы, а потом перешел к главному:

– Ты когда возвращаешься домой?

– Я не уверена, – замялась я. – Сейчас у меня отпуск, и я еще дорабатываю сценарий.

– Ты… будешь рожать там?

– Не знаю, – медленно проговорила я. – Думаю, нет.

– Понятно, – это все, что он сказал. – Мы должны снова позавтракать, когда ты вернешься.

– Конечно! – сказала я, и меня остро потянуло в «Доброе утро». Тут такого меню не было. – Было бы здорово.

Я услышала, как машина Макси въехала в гараж.

– Прости, мне пора бежать…

– Без проблем, – ответил доктор. – Звони в любое время.

Я повесила трубку, улыбаясь. Мне было интересно, сколько ему на самом деле лет. Интересно, нравлюсь ли я ему больше, чем пациентка, больше, чем просто еще одна из девиц в теле, сновавших туда-сюда в его кабинете, каждая со своим разбитым сердцем. И я решила, что хочу увидеть его снова.

Следующим утром Макси предложила еще одну поездку.

– Поверить не могу, что у тебя есть пластический хирург! – проворчала я, забираясь в маленькую машину с низкой посадкой, размышляя, что только в этом городе, в этот период истории, у двадцатисемилетней актрисы с идеальными чертами лица будет пластический хирург в загашнике.

– Необходимое зло, – решительно проговорила Макси, проезжая мимо машинок еще меньше и выруливая на скоростную полосу.

Кабинет хирурга представлял собой помещение в серо-лиловых тонах, с прохладными мраморными полами, глянцевыми стенами и еще более глянцевыми администраторами. Макси сняла большие солнцезащитные очки и тихо говорила с женщиной за стойкой, пока я прогуливалась, рассматривая гигантские фотографии врачей, расположенные вдоль всей стены, задаваясь вопросом, кому из них доставит удовольствие подколоть губы Макси и стереть невидимые линии вокруг ее глаз.

Доктор Фишер походил на блондинистого кукольного Кена. Доктор Роудс была брюнеткой с изогнутыми бровями, которая выглядела моей ровесницей, но вряд ли ей было столько. Доктор Таскер напоминал веселого Санта-Клауса за вычетом, конечно, пухлых щек и двойного подбородка. И доктор Шапиро…

Я застыла как вкопанная, уставившись на большую фотографию собственного отца. Он похудел и сбрил бороду, но это, без сомнений, был он.

Стуча каблуками, подошла Макси. Заметила выражение моего лица, тут же схватила меня за локоть и подвела к ближайшему креслу.

– Кэнни, в чем дело? Ребенок?

Я поплелась обратно к стене на негнущихся, как деревянные колоды, ногах. Ткнула в портрет:

– Это мой отец.

Макси уставилась на фотографию, потом на меня.

– Ты не знала, что он здесь?

Я замотала головой.

– Что нам делать?

Я закивала в сторону двери и двинулась к ней со всей возможной скоростью.

– Уходить.

– Так вот что с ним стало, – проговорила я.

Макси, Нифкин и я сидели на веранде, пили малиновый чай со льдом.

– Липосакция в Лос-Анджелесе. – Я покатала слово на языке, примеряя саму идею. – Звучит как начало плохого анекдота, правда?

Макси отвела глаза. Мне было неловко перед ней. Она никогда не видела меня такой расстроенной и понятия не имела, как мне помочь. И я не знала, что ей сказать.

– Посиди тут, – сказала я, вставая. – Я пойду немного прогуляюсь.

Я спустилась к воде, прошла мимо девушек в бикини на роликах, волейболистов, визжащих и липких от мороженого детей. Мимо продавцов на ходулях, салонов пирсинга, продавцов носков по четыре пары за десять долларов, подростков с дредами, сидящих на скамейках в парке, играющих на гитарах, и бездомных, закутанных в многочисленные слои одежды, лежащих под пальмами, как трупы.

Переставляя ноги, я пыталась уложить в голове все, упорядочить, как картины на выставке, развешанные по стенам. Я вспомнила свою семью такой, какой она когда-то была. Мы пятеро на лужайке на Рош ха-Шану, позируем в лучших нарядах. Мой отец с аккуратно подстриженной бородой держит руки на моих плечах. У меня волосы заколоты сзади, под свитером едва проступает грудь. Мы улыбаемся.

Я вспомнила нас пять лет спустя. Отец ушел, я толстая, угрюмая и напуганная, обезумевшая мама, несчастный брат, Люси с ирокезом, пирсингом и ночными телефонными звонками.

Еще фотографии. Мой выпускной в колледже. Мама и Таня, обнимающие друг друга на матче их лиги по софтболу. Джош, метр восемьдесят, худой и серьезный, разделывает индейку на День благодарения.

Каникулы, мы вчетвером сидим за обеденным столом. Мама во главе, брат напротив нее. Разные парни и подруги появлялись и исчезали, а мы изо всех сил делали вид, что все на месте.

Я стала вспоминать дальше. Вот я гордо стою перед своей первой квартирой, держа в руках газету со своей первой статьей и указывая на заголовок «Обсуждение бюджета отложено». Я и мой первый парень. Я и мой любовник из колледжа. Я и Брюс в океане, смеемся в камеру, щуримся на солнце… на концерте «Грэйтфул Дэд»… Брюс скачет в толпе, одна нога вытянута, в руке пиво, волосы распущены по плечам.

Стоя в прибое и позволяя океану остудить мои ноги, я не чувствовала… ничего. Или, может, это была последняя агония любви. Теперь на ее месте была прохладная пустота. Там, где раньше был весь этот жар, боль, страсть, остался лишь скользкий мокрый песок, оставленный отступившим приливом.

Что ж, думала я. Ну вот. Ты здесь. И ты двигаешься вперед, потому что только так и может быть. Это единственное место, куда ты можешь пойти. И ты будешь продолжать, пока боль не утихнет или пока ты не найдешь что-то новое, что причинит тебе еще более сильную боль. Таково человеческое состояние. Мы бродим в своих личных страданиях, потому что только так и может быть. Потому что, думаю, Бог не оставил нам выбора. Ты взрослеешь, вдруг вспомнила