Соната незабудки - Монтефиоре Санта

— О да! — откликнулись девочки.

Алисия знала, что вела себя не лучшим образом, но если Санта-Клаус не слишком отличался от ее родственников, он все равно принесет ей подарки.

— Хватит дурачиться! Сходите за карандашами и бумагой, и мы займемся этим прямо сейчас. Нельзя терять ни минуты! — поторапливал Луис племянниц.

Девочки сломя голову кинулись в дом. Луис поймал взгляд Одри, смотревшей на него с огромной нежностью. Так ей следовало бы смотреть на Сесила. Но прошло уже много месяцев с того дня, когда она в последний раз удостаивала Сесила подобного взгляда.

Мерседес внимательно изучила черный шар, который почему-то называли рождественским пудингом, и нахмурила брови. Это был совершенно странный предмет, к тому же довольно тяжелый. Вроде пушечного ядра. «И шарахнуть может не хуже», — подумала она, с громким стуком опуская пудинг на буфетную стойку.

Лоро пронзительно закричал из своей клетки: «Те quiero, te adoro, te amo…»[21], а потом принялся издавать какие-то пыхтящие звуки. Тогда уж Мерседес не выдержала. Она слушала признания в любви Оскара, потому что они трогали ее сердце. Эти признания напоминали Мерседес о ее молодости, когда она лежала под грузным телом какого-нибудь симпатичного моряка или под тощим тельцем посыльного, слушая их пустые обещания, произнесенные еле дыша, с закрытыми глазами, и верила им. Она и сейчас продолжала их слушать, но верить больше не могла; она стала слишком стара и цинична для любви. Но в этом пыхтении не было ничего романтического или трогательного. Это были звуки плотской любви, животные звуки… На сей раз Лоро вышел за рамки дозволенного.

Она решительным шагом направилась к клетке, внутри которой Лоро метался, словно бы изнуренный соитием.

— Аххххх, — булькало в горле попугая.

— Лоро, с меня хватит! — завопила Мерседес, открывая клетку. — Я ощипаю тебя и сварю заживо, вот увидишь!

Лоро отбивался изо всех сил, но смуглая рука все-таки схватила его за костлявую шею. Идея с зеркалом, предложенная Алисией, сработала, и теперь его оперение стало гуще и засверкало, как прежде. Но Мерседес это ничуть не волновало: она собиралась избавиться от него раз и навсегда.

В кастрюле на плите закипала вода. Мерседес подвесила испуганную птицу так, чтобы ее обдавало паром. Лоро испустил полузадушенный хрип и вытаращил глаза, отражавшие ее собственное свирепое лицо. Попугай ждал смерти. Но Мерседес все-таки была доброй женщиной, и никогда не смогла бы причинить боль другому живому существу, каким бы несносным оно подчас ни становилось. Она опустила плечи, признавая свое поражение, и вытащила попугая из столба пара.

— Ты совершенно безмозглое существо, но неправильно было бы наказывать тебя за твою глупость. Бог создал тебя таким. Но о чем Он думал, создавая тебя, ведомо одному ему. И все же, каждая тварь божья священна, даже ты. — И Мерседес посадила его обратно в клетку, где он отряхнулся и забился в уголок, дрожа от страха.

Повариха вернулась к черному пушечному ядру и вспомнила указания сеньоры Форрестер. Завтра Рождество, и этот самый «пудинг» они собирались съесть!

Алисия и Леонора проснулись на рассвете. Как они обрадовались, увидев тяжелые чулки, подвешенные у изголовья своих кроватей! Леонора в обнимку с Потрепанным Кроликом уселась поудобнее и подтянула большой шерстяной чулок к себе, чтобы получше его рассмотреть. Алисия вытряхнула содержимое своего на кровать и вознамерилась развернуть подарки.

— Еще нельзя открывать! — в ужасе воскликнула Леонора. — Мы должны развернуть подарки у мамы с папой на кровати.

— Я открою только один, — ответила ей сестра, отбрасывая обертку на пол. — Обруч для волос, — поморщилась она. — Мне кажется, это больше подошло бы тебе!

— Тебе разве не нравится?

— Мама могла бы подыскать что-нибудь получше, чем обруч.

Леонора была разочарована тем, что Алисия не хочет участвовать в этой игре «в сказку». Она прекрасно знала, что Санта-Клауса не существует и что чулки ночью повесил отец. Но ей очень нравилась эта чудесная традиция и хотелось ненадолго снова стать маленькой и не знать правды. Алисии же казалось, что всем этим мелочам придают слишком много значения.

— Я вообще не понимаю, зачем они устраивают всю эту показуху, ведь мы уже взрослые, — посетовала она.

— Потому что им так приятнее, — парировала Леонора.

— Значит, чтобы им было приятно, мы должны прикидываться, будто ничего не понимаем?

— Да.

— По-моему, это глупость, — фыркнула она. — Но есть одна-единственная причина, по которой я это сделаю.

— И какая же?

— Если мы дадим им понять, что все знаем, они вообще перестанут вешать эти чулки. А подарки я люблю.

— Но не обручи для волос!

— Ну, подумаешь, один раз промахнулись. Будет еще много других подарков. Который там час? Уже можно пойти к ним в спальню и разбудить их? Светает…

На часах было шесть утра. Солнце уже взошло, украсив небосвод полосами золотисто-медового цвета. Птицы на деревьях старались в полной мере насладиться свежестью утреннего воздуха, пока жара и влажность, характерные для разгара лета, не вынудят их искать убежища среди листвы. Одри лежала рядом с мужем. Она попросила его вернуться, чтобы создать для детей видимость благополучия. Сесил был благодарен за приглашение возвратиться на супружеское ложе. Он надеялся, что к тому времени, как близняшкам придет пора отправляться в школу, привычка укоренится, и ему будет позволено оставаться на ночь. В глубине души Одри знала, что дети ничего бы не заподозрили, найди они отца спящим в гардеробной. Он часто ложился там, а она всегда могла оправдаться тем, что его храп мешает ей заснуть. На самом деле Одри позвала его назад, чтобы избежать соблазна. Она не могла допустить, чтобы дети застали ее вместе с Луисом, но противостоять желанию не было сил. А когда Сесил лежал в постели рядом, она не могла уйти. Она сокрушалась о своем слабоволии, но другого выхода не было. И вновь Сесила стали терзать сомнения. Неужели он опять несправедливо осудил свою жену?

Луис вышел из себя, когда узнал, что, пока не уедут дети, Одри не станет спать с ним. Он пробыл на ранчо у Гаэтано целый день, катаясь верхом по пампе и пытаясь дать выход своему гневу. Не оттого, что ночи без нее казались ему кошмаром; скорее, оттого, что сама мысль о том, что брат заменил его в объятиях Одри, была нестерпима. Луис счел это ужасным предательством. То ли свежий деревенский воздух, то ли пианино Гаэтано помогли ему прийти в себя, но ярость его утихла, и в тот же вечер он вернулся с широкой улыбкой и огнем в глазах, символизировавшими возвращение надежды. Одри любит его, а остальное не имеет значения. Но когда лучи восходящего солнца упали на пустую половину кровати, где раньше лежала Одри, он снова задумался о том, как долго им еще придется скрывать свою любовь.

Мысли Одри витали где-то далеко вне времени и пространства, когда внезапный звук вернул ее к реальности. В дверь деликатно постучали, а затем в проеме показались два румяных от возбуждения личика. Проснувшись в собственной кровати, Одри огорчилась, но стоило ей увидеть своих дочерей, как ее охватила радость, и от былого уныния не осталось и следа. Она привстала и знаком пригласила их войти. Сесил тихо охал, пока близняшки устраивались между ними и раскладывали чулки у себя на коленях. Общий родительский долг сплачивал их с Одри, как ничто иное. Леонора бережно уложила Потрепанного Кролика на пуховое одеяло и лишь потом вытащила первый подарок. Алисия высыпала содержимое своего чулка прямо на отца и разрывала обертки, сгорая от нетерпения. Сесил закрыл глаза, борясь с тошнотой похмелья, а Одри в это время вкрадчивым голосом комментировала каждый подарок, смакуя каждое мгновенье: она знала, что каникулы скоро закончатся и им снова придется расставаться.