Соната незабудки - Монтефиоре Санта

Они остановились в тени деревьев. Из дома, крича и размахивая руками, выбежала темнокожая служанка в бело-розовой форме и попыталась утихомирить и разогнать собак.

— Добрый день, сеньор Форрестер. Сеньор Рибальдо ждет вас на террасе, — сказала она по-испански, обнажая в улыбке беззубые десны.

Перед ними предстало желто-белое здание в колониальном стиле, крыша которого была покрыта поблекшей зеленой черепицей. Дом был старый и явно нуждался в покраске, но жасмин, вьющийся по стенам, и пчелиный гул заставляли забыть о ветхости и придавали ему очарование и индивидуальность.

Горничная проводила гостей до террасы, где, попивая кофе, сидел жилистый господин лет семидесяти. На нем были серые штаны индейцев гаучо — собранные в складки у талии и с пуговицами на лодыжках, а на широком кожаном ремне поблескивали серебряные монеты. Обут он был в стоптанные черные мокасины, над которыми виднелась его смуглая иссохшая кожа, напоминающая цветом местный грунт. Увидев Луиса, он рывком встал и тепло улыбнулся.

— Луис, дружище, как я рад тебя видеть! — Он заключил Луиса в объятия и по-дружески похлопал по спине. Затем его блестящие карие глаза остановились на Одри, и пепельно-серые брови приподнялись от восхищения.

— А это, выходит, та женщина, о которой ты мне рассказывал!

Одри покраснела от смущения.

— Гаэтано, это Одри Форрестер, моя невестка, — представил свою спутницу Луис.

Гаэтано кивнул, и в его старых глазах блеснуло сожаление:

— А, понятно… Очень красивая и столь же неприступная. Всегда приятно видеть такую красавицу. — Он поцеловал Одри, и еще некоторое время на щеке слегка саднили маленькие ранки, оставленные его колючей щетиной. — Друзья, выпейте со мной. А потом уж я оставлю вас в покое и вы сможете наслаждаться моей фермой до самого обеда. Эль Чино, мой повар-гаучо, поджарит для вас мясо, а Констанца уже приготовила десерт. Я хочу, чтобы сегодняшний день был особенным. Жизнь — это череда мгновений, так пускай это мгновение запомнится вам надолго.

— Луис наверняка говорил вам, что мы познакомились в Мексике, — обратился Гаэтано к Одри, присаживаясь и возвращаясь к своему кофе. — Он — необыкновенный парень. Можете себе представить, как это сложно — обучать глухих детей музыке? Кто осмелится взяться за такую, казалось бы, невыполнимую задачу? Тем не менее глухие слышат сердцем. И в то же время сердца многих людей с абсолютным слухом абсолютно глухи к музыке.

Одри посмотрела на Луиса, в ее улыбке читалась гордость.

— Луис — настоящее чудо, — согласилась она. — Он научил меня играть на пианино так, как я никогда прежде играть не решалась.

Гаэтано кивнул:

— Да, но вы уже чувствовали ноты. Все, что оставалось сделать, — это научиться их играть.

— Возможно, — засмеялась она. — А вы играете на каком-нибудь музыкальном инструменте, Гаэтано?

Старик невесело хмыкнул:

— Я слышу ноты, но боюсь играть. Потому что стоит мне начать, и я не смогу остановиться. В этом-то и кроется опасность: я слишком много повидал в жизни, чтобы сдерживать свои эмоции. На этой земле никогда не было спокойствия и мира, и я не думаю, что ноты в мелодии моего сердца смогут усладить чей-либо слух. Я сыграю на небесах, если Бог одарит меня этой благодатью. Ну, а пока давайте выпьем за Луиса и его талант! — Он поднял свою кофейную чашку, а Одри — стакан сока.

Вскоре Гаэтано оставил их наедине и побрел, подволакивая ногу, через сад к тому месту, где Эль Чино готовил asado[20] в тени эвкалиптового дерева.

— Какой замечательный человек! — сказала Одри, когда они не спеша шли в сторону близлежащих домишек. Там двое молодых гаучо уже надели сбрую на пони — специально для них.

— Он глухой, — сказал Луис.

— Глухой?! — Одри была ошарашена.

— Безнадежно глухой. Вообще ничего не слышит.

— Никогда бы не подумала! — воскликнула Одри в изумлении.

— Вот именно. Он оглох много лет тому назад, хотя родился с нормальным слухом. Он приезжал в Мексику повидаться со мной. Один из его друзей прочел статью о моей работе и переслал ему. Мы сразу же подружились.

— А ты учил его играть?

— Он сказал, что слишком стар для этого. Думаю, он боится, что может совсем потерять здоровье, если даст волю чувствам. Из-за музыки такое порой случается… Ты прячешь эмоции внутри себя, держишь их в секрете, контролируешь их, а потом всего один звук — и ты пропал. Эмоции бьют через край, и никаким образом нельзя их остановить, пока они все не выплеснутся наружу.

— Бедный Гаэтано. Он женат?

— У него была жена и дети, но жена умерла, а детей разбросало по всему свету. Мне кажется, с ним трудно ужиться.

— А кто же ему помогает?

— Констанца и Эль Чино, я думаю. С ним все в порядке.

Одри взяла Луиса за руку.

— Ты ведь рассказал ему о нас?

— Кое-что мне пришлось рассказать. Мне больше некому было открыться. Гаэтано любил повторять, что если я когда-нибудь вернусь в Аргентину, я должен навестить его. Он узнал тебя, как только увидел.

— Ты, наверное, подробно описал меня.

— Твой образ навеки запечатлен в моей памяти, так что это было несложно.

— Наверное, ты помнишь мои растрепанные кудряшки… — засмеялась Одри.

— Нет, — сказал он очень серьезно и прижал ее к себе. — Продолговатое изящное лицо, безмятежные зеленые глаза, нежная тонкая кожа, пухлые чувственные губы. Губы настоящей поэтессы. — Он бережно взял ее за подбородок и поцеловал. — Но самая драгоценная часть тебя спрятана в твоей душе, и никто, кроме меня, не способен ее разглядеть.

Они оседлали пони и неспешно проехались по долине. Полуденное солнце стояло в зените, но в воздухе было разлито приятное тепло, а не жара. Везде, насколько хватало глаз, простирались пампасы. Пейзаж разнообразили несколько неказистых деревьев, обрамлявших поместье, да контуры резервуара для сбора дождевой воды темнели на фоне неба. Жизнерадостные vizcachos — зверьки вроде зайцев, обитающие в прериях, — прятались в высокой траве, практически сливаясь с землей, пока их не спугнуло приближение лошадей. Их беспечная праздность наводила на мысль о том, что жить в прериях — одно удовольствие.

Проехав еще несколько миль, они остановились под ветвями каучукового дерева и дали пони передохнуть в тени.

— Знаешь, это дерево — единственный абориген пампасов, все остальные были завезены и высажены поселенцами, — сказал Луис, садясь на траву.

— Правда, это дерево выглядит потрясающе? — Одри устроилась рядом.

Он повернул ее к себе лицом и поцеловал в висок.

— Мы должны быть благодарны за эти минуты, Одри. Быть с тобою посреди необъятных просторов — сущий рай на земле. Мы можем быть самими собой, и я могу громко сказать, что люблю тебя, без опасений, что нас подслушивают. — Она засмеялась, когда Луис поднял голову к небу и закричал: — Я люблю тебя, Одри Форрестер, я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя!

— Перестань! — взмолилась она, чуть не плача от смеха. — Ты просто старый болван!

— Да, но я твой старый болван.

— Это точно. — И она заговорила уже вполне серьезно: — Вот как должно было быть с самого начала. У меня во всем мире нет никого ближе тебя, но я не видела тебя столько лет…

— Я понимаю. У меня такое чувство, что мы вчера впервые встретились… В этом и состоит смысл истинной дружбы, Одри. Я хочу, чтобы ты была моей возлюбленной, хочу жениться на тебе, но прежде всего ты дорога мне как друг.

— Я вышла замуж за Сесила лишь потому, что думала, что больше не увижу тебя. Я думала, что ты уехал навсегда, Луис. Но я всегда любила тебя.

— Я знаю это, любовь моя. Не казни себя, — сказал он ласково. — Мне было больно, когда я узнал о твоем замужестве, я чуть не сошел с ума от тоски. Но ведь именно я оставил тебя!

— Но почему же ты уехал? — спросила Одри, качая головой и вспоминая, как она страдала, думая о том, что ее возлюбленный оказался таким эгоистичным.