Шах и мат - Эли Хейзелвуд

опускает листок бумаги, перед тем как прокашляться и включить микрофон. – Что ж, дамы и господа, похоже, у нас небольшая задержка. Почему бы нам с мисс Гринлиф не развлечь вас партией в быстрые шахматы? Я буду белыми.

Ропот в зале становится громче. Я оглядываюсь, понимаю, что нигде не вижу шахматной доски, и осознаю, что имел в виду модератор, только когда он говорит в микрофон:

– d4.

– Оу, – я чешу нос. – Эм, d5?

– c4, – его глаза блестят, и он поворачивается к журналистам. – Примет ли она мой гамбит?

Обычно я не принимаю. Обычно избегаю ферзевого гамбита с помощью е6 и затем выстраиваю крепкую оборону, но у этого парня в глазах такая надежда, да и людям нравятся вызовы, что, усмехнувшись, я говорю:

– d бьет с4.

Народ в восторге. Моя улыбка становится шире. Градус напряжения в зале снижается, когда модератор смеется и довольно кивает.

– e3, – говорит он, и я уже решаю передвинуть коня на f6 чисто ради развлечения, но тут…

Дверь открывается.

Не та дверь, через которую вошла я, а боковая, которую я даже не заметила. Вновь шелест затворов камер. В помещение бойким шагом входит женщина с рыжими волосами – я видела ее на чемпионате в Филадельфии, это менеджер Нолана. Должно быть, она лучше подкована в получении журналистского пропуска, чем Дефне. Выглядит она далеко не радостной, и прямо за ней…

Я была уверена, что успешно укрепила свою оборону. В туалете Истон три минуты инструктировала меня насчет самоконтроля. Я расправила плечи, сделала глубокий вдох и повторила то, что она мне сказала: «Я большая девочка, я могу встретиться с бывшим перед главными телеканалами десятков стран… Ладно, Истон, давай признаем. Это никогда не сработает».

И все же я думала, что справлюсь. Но когда Нолан заходит в комнату, как обычно одетый в темную рубашку и темные джинсы, с настороженным взглядом и более короткими волосами, чем когда я запускала в них пальцы в последний раз, – я не справляюсь.

Я далеко не в порядке.

Он не смотрит в мою сторону, даже мельком. Вместо этого спокойно поднимается на подиум, и женщина в четвертом ряду спрашивает:

– Вы опоздали, Нолан. Все в порядке?

На что он просто отвечает:

– Да, – говорит в микрофон с непринужденной уверенностью.

Я уже видела, как он делал это раньше. Возможно, он и ненавидит пресс-конференции, но опыта у него предостаточно.

– У меня сломалась машина, – добавляет он, и все начинают смеяться.

Ладони у меня на коленях сжимаются в кулаки, пока я не убеждаюсь, что они больше не дрожат. К тому моменту, как модератор заканчивает свою вступительную речь и приступает к первому вопросу, я прихожу в себя. По крайней мере, отчасти.

– Карл Бекер, Ди-пи-эй. Нолан, вы не делали никаких заявлений о скандале с участием Мальте Коха. На ваш взгляд, отстранение на три года – справедливое наказание? И что вы думаете о нем в целом?

– Стараюсь вообще о нем не думать.

Народ довольно смеется.

– ФИДЕ решать, какое наказание справедливое, а какое нет, – добавляет Нолан.

– Лючия Монтрезор, «Анса». Нолан, как вы оцениваете свою текущую игровую форму по сравнению с Пастернаком?

Слегка морщась, он фыркает:

– Вряд ли бывает хуже, правда?

Все вновь смеются. Нолан не очень-то изменился с того ток-шоу, которое я видела несколько лет назад. Сразу вспоминаются миссис Агарвал и пищевая сода. Нолан все такой же харизматичный, в каком-то смысле вопреки самому себе. Он все еще не в восторге от пребывания здесь и не стыдится в этом признаться, но в то же время отвечает на вопросы в спокойной, обворожительной, прямой манере.

Я смотрю на него и вижу, что он не смотрит на меня в ответ, из-за чего у меня сжимается сердце.

– И вопрос для Мэллори. Прошедший год оказался для вас судьбоносным. Теперь вы здесь. Какие ощущения?

– Это…

Все поворачиваются ко мне. Кроме Нолана, продолжающего смотреть вперед, на журналистов.

Он ненавидит меня. За то, что я тогда сказала. Что уехала. Я напортачила – теперь он ненавидит меня и имеет на это право.

– Это большая честь, – слабая попытка улыбнуться. – Я рада и очень признательна.

– Эй-эф-пи, Этьен Лерой, вопрос сразу к обоим. У вас были близкие родственники, которые больше не с нами, но когда-то они играли в шахматы на высоком уровне. Делает ли это пребывание здесь более значимым для вас?

Я замираю. Не могу говорить о папе. Или не так. За прошедший месяц я поняла, что могу говорить о папе, но не хочу этого делать в присутствии десятков людей, которые…

– Не-а, – плоско отвечает Нолан, спасая нас обоих.

Модератор указывает на другого журналиста, и я облегченно выдыхаю.

– «Рейтер», Частен. Нолан, ходит слух, что до всех известных событий мисс Гринлиф состояла в вашей команде и помогала вам готовиться к чемпионату. Можете вы это подтвердить или опровергнуть?

– Не сказал бы.

Зал взрывается от смеха.

– В любом случае говорят, что мисс Гринлиф была вашим секундантом. Это дает ей несправедливое преимущество.

Нолан пожимает плечами:

– Если кто-то думает, что ей нужно преимущество, пускай внимательнее следит за тем, как она играет.

Присутствующие в зале начинают взволнованно перешептываться. Сердце стучит у меня в ушах.

– Мэллори, «Фокс-Ньюс». Вы первая женщина, которая вышла в финал чемпионата мира. Как вам это удалось?

– Я просто… – Прикусываю нижнюю губу. – Думаю, все дело в том, что моя шахматная карьера не совсем обычная. Я не очень-то успела испытать на себе царящий в спорте сексизм, в отличие от большинства шахматисток. Думаю, пока просто не успела засомневаться в себе.

– Получается, вы не думаете, что чем-то лучше ваших предшественниц?

– Нет, конечно нет. Я…

– Вы раньше не принимали участия ни в каких турнирах мирового уровня. Тогда что, по-вашему, позволяет вам претендовать на титул? Почему здесь вы, а не кто-то другой?

Я сглатываю:

– Просто…

Никакой причины нет. Мне повезло. Произошла ошибка. Я недостаточно хороша и…

– Мужик, – Нолан хрипит в микрофон, – она в буквальном смысле выиграла квалификационный турнир, чтобы попасть сюда. Может, начнешь следить за новостями?

Представитель «Фокс-Ньюс» пристыженно опускает глаза. Я бросаю взгляд на Нолана, который общается с толпой не хуже стендап-комика. Народ хохочет, кто-то даже аплодирует, настолько он кажется им забавным. Его любят, даже когда он всем видом показывает, что ему это не нужно. Я хочу крикнуть всему залу: «Прекрасно вас понимаю – я так же слепо его обожала!»

Хотя, наверное, с тех пор ничего не изменилось.

– Мэллори? Снова Эй-эф-пи. Вы с Ноланом в прошлом встречались – является ли это для вас препятствием? Повлияет ли это как-то на вашу игру?

Что ж.

Может, я и полная дура, но наивно полагала, что они не будут задавать таких вопросов. Уверена, модератор тоже не ожидал ничего подобного, потому что чувствую, как он напрягается рядом со мной.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не повернуться к Нолану. Давайте начистоту: до этого он отразил каждый непростой вопрос, который заводил меня в тупик. Но помочь с этим он вряд ли сможет. Я могу удариться в отрицание, совсем отказаться отвечать или сказать правду, но ни к одному из этих вариантов я не готова. Так что иду путем наименьшего сопротивления и слышу свой голос как будто со стороны:

– Нет.

Короткое слово эхом разносится по залу и звучит словно пощечина. Мне тут же хочется забрать его обратно. Я хочу посмотреть на Нолана и сказать…

Не знаю, что именно. Но это не имеет значения, потому что модератор берет инициативу на себя:

– Очень хорошо. Похоже, наше время истекло. Думаю, на сегодня все, но…

– Последний вопрос! Трент Моулс, «Нью-Йорк таймс». Чтобы поддержать соревновательный дух, назовите то, что вас восхищает в игре оппонента.

Модератор колеблется, будто чувствует, что позволить нам ответить будет плохой идеей. Но затем он поворачивается.

– Конечно. Вам есть что ответить?

Нолану нечего сказать. По крайней мере, мне так кажется. Он расслабленно сидит на стуле, будто мы не в Италии, а в Нью-Йорке, и наблюдает за тем, как Эмиль лажает с хлебной закваской, словно весь мир и десятки аккаунтов в соцсетях, посвященные исключительно его рукам, ямочкам на щеках и гамбитам, не следят за ним, словно ястребы.

Но внезапно