Не по торной дороге - Анатолий Александрович Брянчанинов

— Итак… мы разошлись? — категорически спросил Орест и почувствовал, как какая-то острая боль кольнула его вдруг в сердце.

— Je pense![203] — небрежно ответила Софья Павловна, искоса взглянув на мужа и покачивая ножкой.

Злость закипела в душе Осокина: так бездушна показалась ему в эту минуту Софи, но он сдержался и только с легким дрожанием в голосе сказал:

— Как же вам будет угодно распорядиться?

— Я подумаю.

— Помните одно: я вас ни в чем не стесняю, ничего вам не навязываю. Все, что в доме, по-прежнему, к вашим услугам.

Орест повернулся и пошел из комнаты; вдогонку ему послышались слова жены:

— Merci за великодушие… mais je tâcherai de ne pas abuser de votre aumône![204]

Осокин постоял-постоял, крепко стиснул руки и, с жгучей болью в сердце, отправился в кабинет зарабатывать эту aumone.

А что же думала в это время Софья Павловна? О, она еще ранее мужа выговорила роковое слово «кончено!», и если теперь жила еще с Орестом под одной кровлей, то только потому, что было бы непрактично, не имея в виду ничего лучшего, менять свой дом на зависимое положение под крылышком Павла Ивановича. К Осокину она, кроме положительного равнодушия, ничего не чувствовала; сердиться или ненавидеть его ей и в голову не приходило. «Дон Кихот какой-то!» — с сожалением отзывалась она о нем, и окончательно махнула на него рукой.

Но если Софи с таким пренебрежением относилась к мужу, зато родные ее, и в особенности Павел Иванович, крайне занимались им. Ильяшенков, возненавидев зятя со времени последнего с ним разговора, и спал и видел, как бы выместить на нем все свои неудавшиеся родительские виды. «Меня провел! — восклицал его превосходительство. — Дрянной мальчишка!.. Ну постой же: покажу я тебе, как умничать!» — Павел Иванович, решившись вредить Оресту, и помнить не хотел, что он ему зять; этим титулом пользовался у него Осокин, пока был богатым наследником, — теперь же, отказавшись от денег, он заносился Ильяшенковым в разряд глупцов, тех козлов, от которых, как говорится, нельзя ожидать ни шерсти, ни молока. Ну разве может жить его Софи с подобным болваном? В такой квартире, при таких доходах? — Нет. А может он, помимо наследства, доставить ей комфорт, блестящее положение в свете? — Нет. — Ну и жалеть его нечего! Пусть по крайней мере знает, как опасно бороться с высокопоставленными и среди бела дня показывать такие кунштюки честности!

И все пружины были пущены в ход, чтобы окончательно подрезать бедного Ореста.

Мы выше видели, как по первому же абцугу[205], все переменились в отношении к нему, но все это были одни цветочки, а ягодки, хотя и завязались, а все еще были впереди. Павел Иванович изо всех сил способствовал их созреванию; при его громадном знакомстве дело это было нетрудное и вот, через какой-нибудь месяц после приезда Осокина из Москвы, р-ские жители прочли в газетах, что Орест причисляется к министерству, а на место его назначается какой-то Верхоглядов.

Поразила эта новость Осокина, но не отняла у него энергии; он отчасти ожидал чего-либо подобного, но не так скоро. «Тестюшка видно поддоброхотил!» — догадался молодой человек.

Через несколько дней он отправился в Петербург.

— Желаю вам успеха, — усмехнувшись сказала ему на прощанье Софья Павловна, — но вряд ли ваша поездка принесет вам что-нибудь, кроме издержек… Нельзя, Орест Александрыч, безнаказанно плыть против течения.

VI

Если Софи так равнодушно относилась к тем материальным лишениям, которые неминуемо должны были последовать за причислением к министерству ее мужа, то только потому, что у нее уже был составлен план, на удачную развязку которого она сильно надеялась. Тот зверь, которого надо было поймать, сам шел в руки и, как читатель мог заметить, сам напрашивался на «пленительный плен». Действительно, Огнев если не глубоко любил Осокину, зато страстно желал ее; для обладания ею он не задумался бы принести огромные жертвы, а этого только и надо было Софи. Как женщина практическая, она рассудила так: «Муж мне надоел, комфорта я с ним не увижу — следовательно… рыба ищет где глубже, а человек где лучше».

Дня через два по отъезде Ореста Соханская заехала за Софи, чтобы прокатиться; молодая женщина очень обрадовалась ее приглашению, так как чувствовала положительную необходимость рассеяться. Дорогою разговор, весьма естественно, зашел о настоящем положении Осокиной.

— Те voila dans une position cranement difficile,[206] — заметила ей вдовушка. — Тебе предстоит или быть нахлебницей мужа, или подпасть снова под родительскую ферулу… Je trouve que dans tout ceci il n'y a rien d'engageant![207]

— Aussi ne suis-je pas d'humeur a faire ni fun ni i'autre.[208]

— Следовательно, у тебя есть что-нибудь в виду?

— Пока ничего; но думаю, что положение мое не безвыходно… со временем можно будет что-нибудь придумать…

— Со временем? То есть через год, два, три? А до тех пор etre exposee aux brutalites d'un maniaque, a l'avarice du pere, aux cancans de la ville — bien raisonne![209]

Софи задумалась.

— Tu n'as pas un sou a toi, — резала Катерина Ивановна, — le pere ne te laissera rien, sa fortune sera bientôt éparpillee…[210] С мужем ты разошлась и конечно более уж никогда не сойдешься… Что же ты сделаешь со своею молодостью, красотою? Vas-tu les faire perir dans la misere ou enterrer au fond d'un cloitre? Cela serait d'une folie achevee! Tu es nee pour le plaisir, pour une existence joyeuse et brillante…[211]

— Mais ou la trouver?[212] — не удержалась Осокина.

— А ты будто не знаешь? — прищурилась на нее Соханская.

— Нет! — сконфузилась молодая женщина.

— Огнев! — шепнула ей на ухо вдова.

Софи, хотя и ожидала этого, но невольно вздрогнула от стыда и закрыла лицо муфтою; надо правду сказать: далека еще она была от своей учительницы.

— Il est joli garçon, — между тем продолжала та, — il a une fortune assuree[213] и вдобавок еще души в тебе не чает… Oh, que de voluptes, que d'ivresses en perspective bigre! que me donne le frisson, rien que d'y penser![214]

Коляска подъехала к крыльцу Осокинской квартиры.

— Ты не заедешь ко мне вечером? — спросила Соханская, прощаясь.

— Может быть, — рассеянно отвечала Софи, выходя из экипажа.

— Постой-постой… я совершенно забыла! — роясь в кармане, воскликнула вдовушка и, достав записку, сунула ее в руку Осокиной; потом откинулась в противоположный угол коляски и покатила.

Записка