Шаги между нами - Ана Майя

и махнул пограничнику, чтобы тот бросил ему прибор. Поймав его, он поднес термометр ко лбу и нажал кнопку. Миниатюрный экран засветился, послышался противный писк. Температура выше тридцати восьми градусов. Бэмби уставился на прибор, не понимая, что произошло. Пограничник поднял винтовку повыше, прицелившись Бэмби в голову, и опять закричал, но теперь уже с визгом:

– Hall engem? Lövök! Слышишь меня? Я стреляю!

Я обдумывала варианты: оставить Бэмби здесь, если у него действительно поднялась температура, поручить кому-нибудь из Саличе забрать его, а самой отвезти Чарли к другому пограничному переходу. Но я рисковала столкнуться с камерами и незнакомыми людьми.

Попкорн любил повторять: если ты разработал план, исполни его, даже если ради этого придется устранить преграды, встающие на пути. Ему легко было играть духовного наставника. Я могла бы вернуться домой, но через полчаса мы должны были встретиться со своим человеком в деревне, а Майкл уже находился на пути во Францию. Бэмби замер, не зная, что делать. Он понимал, что поворачиваться к пограничнику спиной нельзя.

Я подняла крышку подлокотника, достала пистолет, взвела курок, открыла дверцу, подошла к пограничнику, вскинула руку и выстрелила. Я целилась в плечо, но была без очков и попала в грудь.

Хочется верить, что он умер, даже не поняв, что произошло. Он упал лицом вниз.

К нам бросился полный пограничник с первого поста, тот самый, что десять минут назад взял деньги. Я закричала Бэмби, чтобы он поднял шлагбаум. Велела пограничнику в сером найти машину, чтобы Бэмби уехал обратно. Они оба должны были заняться венгром, лежавшим на земле. Если тот был еще жив, Бэмби знал, что делать. Как обращаться с трупом, он тоже знал.

Я села за руль, настроила сиденье под себя, завела двигатель, перевела рычаг коробки передач в нужное положение и, включив навигатор, поехала прямо. До сих пор не понимаю, как Чарли проспал все это.

Меньше чем через двадцать часов Чарли и Майкл встретились в Кале и сели на паром до Дувра.

•

У британских монархов два дня рождения: официальный и личный. У Макса было две смерти. Физически он умер в мае 2023 года, но его настоящая смерть произошла за три года до этого – в тот же день, когда умерла Mãe.

Меня рядом не оказалось. Возможно, у него было предчувствие, потому что за неделю до смерти он попросил меня уехать из страны и навестить Чарли в университете.

Я не понимала, почему он хочет, чтобы я покинула Саличе, но его настойчивость и упрямство заставили меня согласиться. Он повторял, что у него остались незавершенные дела, однако в подробности не вдавался. Каким бы хрупким или слабым Макс ни казался, работа служила источником энергии – тем, что поддерживало в нем жизнь.

В последний раз, когда мы говорили по телефону, он попросил меня проследить, чтобы Чарли был всегда чем-то занят. «Не давай ему слишком много думать». К тому времени, когда я вернулась домой, его уже кремировали. Похороны прошли в самом узком кругу. Последним пристанищем отца стало кладбище Memento mori.

Жизнь, которую он вел, люди, которых он знал, эпоха, к которой он принадлежал, – все ушло вместе с ним. Максу много раз предлагали написать автобиографию. Всем издателям и литературным агентам он отправлял рукописный ответ: «Моя память – мое проклятие. Ею нельзя делиться ни с кем».

Я поняла, что даже после смерти Mãe все, что она оставила после себя, по-прежнему принадлежало только ей. Дом был построен и оформлен по взмаху ее волшебной палочки. Она купила всю мебель, включая мой письменный стол с поцарапанной столешницей, за которым я написала все свои книги. Она нарисовала более ста пятидесяти маленьких картин. Все цветы в саду и большинство молодых деревьев выросли благодаря ее заботе. Разные предметы – статуэтки, книги, вазы, зеркала или настольные лампы – появились в доме благодаря ей. Каждая прочитанная книга на полке хранила надпись, сделанную ее рукой. Вещи украшали ее жизнь, но настоящую красоту этим предметам придавала она. С уходом матери казалось, что картины утратили яркость, словно краски выцвели за одну ночь; вазы покрылись пылью; названия книг потускнели; цветы завяли, а некоторые засохли совсем.

С Максом дела обстояли совершенно иначе: его личным имуществом были очки для чтения, винтажная пишущая машинка небесно-голубого цвета и кожаный мешочек, в котором он хранил письма к Mãe, написанные в молодости. Больше ничего. Макс не признавал напоминаний о прошлом. Его дома, машины и собственность принадлежали его компаниям, завещания он не оставил… Макс никогда не верил в обладание чем-то. Он просто наслаждался временем, отпущенным на земле, единственным возможным для себя способом: делая то, что любил, пока рядом была Mãe.

Я не рассказывала своей семье о Бастьяне. Боялась, что услышу насмешки. На деле выяснилось, что они были не так слепы, как я думала.

Макс никогда не говорил со мной о Бастьяне, даже ни разу не упоминал о нем после встречи. Но однажды я спросила отца, верит ли он в существование родственных душ.

Он читал газету и ненадолго приподнял глаза:

– Не будь дурочкой. Это заблуждение, выдуманное людьми: будто единственная альтернатива одиночеству – это романтические отношения. Не позволяй никому убедить себя, что ты одинока. Так люди продают ложь о том, как избавиться от одиночества.

– Но разве Mãe не твоя родственная душа? – настаивала я, не давая ему уйти от ответа.

– Она женщина, от которой у меня перехватило дыхание, – пояснил он и многозначительно поглядел на меня. – Перестань так много смотреть новости.

В другой раз я обратилась за советом к Mãe. Это было весной 2017 года, когда умер Балисто. Мы похоронили пса под его любимой вишней. Mãe сажала в саду очередные цветы вероники. Я никогда не понимала ее одержимости фиолетовыми цветами, ведь она предпочитала одеваться в оттенки песка, шампанского и меда. Ее секрет посадки растений был незамысловат.

– Я просто опускаю их в землю и поливаю. Все остальное делает природа.

Я не находила себе места, потому что незадолго до этого увидела Бастьяна в новостной программе. Тогда он находился в Сальвадоре и Коста-Рике как посланник Демократической партии.

Mãe попросила принести ей чашку чая «Эрл грей» с молоком. Она стояла на коленях на садовом коврике, в кремовых брюках и блузке цвета топленого молока, на голове – широкополая шляпа, защищавшая лицо от солнца. Возможно, именно поэтому она так любила садоводство: впитывала солнечный свет через свои цветы.

– Что с тобой? – поинтересовалась она, потягивая чай. – Опять видела своего друга?

Притворяться, будто