Елена Арсеньева - Полуночный лихач

Ознакомительный фрагмент

Многие хотели бы занять при ней место ближайшей подружки, потеснив Нину, надеясь, что отблеск Инниного очарования падет и на них. Ох, как переживала тогда Нина! Ревновала до отчаяния, до слез! Но все эти «задушевности» у Инны были ненадолго. Новые привязанности очень быстро иссякали, и тогда в квартире Крашенинниковых вдруг раздавался звонок.

– Здрасьте, Надежда Иванна (или: «Здрасьте, Степан Степаныч!» – если трубку брал отец)! – резонировал на всю комнату певучий Инкин голосок. – А Нинок дома? Можно ее?

– Сейчас, – сухо отвечали родители и комментировали, передавая Нине трубку: – Возвращение блудной подруги! Сейчас начнешь закалывать жирного тельца или немного погодя? Да есть у тебя гордость, в конце концов?!

Гордость у Нины, наверное, была… Только в малом количестве. Ровно в таком, чтобы буркнуть: «А, это ты. Привет!» Вслед за этим гордости приходилось заткнуться, впрочем, самой Нине тоже, потому что Инка обрушивала на нее бурный поток информации о том, где была все это время, что делала, какие все эти девчонки «и-ди-от-ки, ну просто клиника, я умирала с тоски, ей-богу!». Потом следовало приглашение «прошвырнуться по Свердловке» (позднее, после переименования улиц, «прошвырнуться по Покровке»), или съездить на Щелковский хутор на пляж, или смотаться на дискотеку, или просто причалить в гости… И уже через минуту, стыдливо пряча глаза, Нина бормотала: «Ма, я в девять буду дома, ну в десять, край!» – и хлопала дверью, отрезая возмущенные мамины речи и тяжелое, недовольное молчание отца.

«Как же они не понимают, Инка ведь всегда все равно звонит мне, она ко мне возвращается, значит, только я ей нужна! Ведь нас даже зовут практически одинаково!» – твердила она про себя, сломя голову несясь к месту встречи, отгоняя ехидную реплику одной из отставных Инниных подружек, которая куснула ее за самое больное: «Нашей яркой Инночке очень к лицу чужая бесцветность! А мне совершенно не хочется всю жизнь быть чьим-то фоном».

Нина сознавала, что была именно таким фоном, а поделать с собой ничего не могла. Инна превосходила ее во всем: как бы и ничего не изучая, была практически отличницей в школе, потом играючи сдавала сессии и если не шла на красный диплом, то лишь потому, что сама не хотела. А Нина тянулась в твердых середняках. И если писала, к примеру, совершенно без ошибок, что было фантастикой на их расхлябанном худграфе, то старалась скрывать эту свою способность от остальных – чтоб не завидовали… Она не любила, когда ей завидуют, она ненавидела чужое унижение – неизбежное следствие зависти. А еще не переносила жалости к себе.

Только Инке дозволялось говорить с покровительственными нотками: «Нинок, бедный, что же ты сделала со своими волосами, ну неужели ты не видишь, дурочка, что тебе совершенно нельзя так стричься? Ты же все-таки какая-никакая, а художница!» Почему-то от Инки она готова была снести все!

И так длилось до тех пор, пока однажды после очередного Инниного исчезновения, стоившего Нине и слез, и бессонных ночей, и угрюмой раздражительности по отношению ко всему миру, вдруг не раздался тот телефонный звонок:

– Здрасьте, Надежда Иванна! А Нинок дома?

Мама с оскорбленным видом передала Нине трубку и ушла на кухню. Отец сложил газету и побрел за ней. Они не хотели в очередной раз наблюдать дочкино унижение, не могли снова видеть, как на ее лице расцветет эта глупая, счастливая, покорная улыбка…

– Честное слово, я бы легче пережила, если бы ты принесла в подоле, чем видеть, как пластаешься перед этой маленькой бездушной змейкой, – с неожиданной, совершенно не свойственной ей грубостью как-то сказала мама, но эти слова, разумеется, просвистели мимо Нининых ушей.

– Нинок, это ты? Привет, как жизнь? – протараторила на одном дыхании Инна и, не дожидаясь ответа, выпалила: – Знаешь, я ведь звоню проститься.

– То есть? – изумилась Нина. – Ты куда-то едешь?

– Уезжаю. Нинок, я уезжаю! Навсегда! С мужем!

– С ке-ем?

– Ой, Нинок, – не то вздохнула, не то всхлипнула Инна. – Тут такое… Я люблю его, люблю! – В ее голосе отчетливо зазвенели слезы. – Прости, извини, я должна была раньше сказать, но надо было решать немедленно. Нинок, у нас поезд через двадцать минут, я уже с вокзала… – Она не договаривала слов. – Ты моей тетушке позвони потом, скажи, что я уехала, но ей напишу, и тебе напишу, все объясню. Нинок, я бы никогда не поверила, что такое бывает!

Сбивчивая речь оборвалась истерическим смешком, словно Инна вдруг устыдилась этого своего задыхающегося, набрякшего слезами голоса, этой почти бесстыдной, такой не свойственной ей откровенности, и какое-то время Нина слышала только, как в висках стучит ее собственная кровь, а потом Инна вдруг пропела, отчаянно фальшивя:

– Вот и все, я звоню вам с вокзала, я спешу, извините меня!

И бросила трубку.

Еще мгновение Нина стояла, тупо глядя на телефон. Потом, ахнув, сорвалась с места – и вылетела за дверь, чисто автоматически успев сорвать с гвоздя куртку. Она была в халате и в тапочках, но заметила это только в маршрутке, когда народ начал очень уж откровенно пялиться. Еще хорошо, что тапочки были не шлепанцами без задников, а то она потеряла бы их, пока летела от дома к остановке.

И что? Ну, потеряла бы! И дальше побежала бы босая. В ту минуту ее ничто не могло остановить.

Из-за позднего времени улицы были пусты, и маршрутка домчалась до вокзала в рекордный срок: за пятнадцать минут вместо обычного получаса. Единственный состав, «Ярмарка» в Москву, стоял у первой платформы, да еще где-то на задних путях с Кировской стороны маячила полупустая электричка.

Нина заметалась по платформе, пытаясь заглянуть в один вагон, в другой… Вдруг ей почудилось, что впереди мелькнула точеная Иннина фигурка, сверкнули в тусклом свете, падавшем из занавешенного окошка, ее лоснящиеся, тугие кудри. Со всех ног она бросилась туда, но в это время грянуло из репродукторов «Прощание славянки» – и Нина увидела только красные огоньки последнего вагона.

Уехала… Инна уехала! С кем, куда?!

У Нины подкосились ноги, она качнулась – да так и села бы на мокрый, политый недавним дождем перрон, если бы ее не поддержала под локоть невысокая толстушка с пышно взбитыми волосами, остро, сладко пахнущими лаком.

– Да ладно тебе! – сказала она густым голосом, и запах перегара мгновенно заглушил навязчивый аромат лака. – Ни один мужик не стоит того, чтобы из-за него вот так мучиться.

– Что? – тихо спросила Нина.

– Что слышала. Я ведь видела, как ты металась. Уехал, да? Все они сволочи. – Она невесело усмехнулась. – Прописная истина! Но каждая рано или поздно постигает ее на собственном опыте. Все мужики сволочи! – вдруг выкрикнула она срывающимся, пьяным голосом.