Глянцевая женщина - Людмила Павленко

маленьких, в рамах и без рам, написанных маслом и акварелью работ местных художников, и Инга невольно отвлеклась от своих раздумий. Некоторые картины были по-настоящему талантливы.

На этой улочке чудесно пахло — продавцы восточных благовоний жгли ароматические палочки, дабы привлечь внимание прохожих. А каких только диковин не имелось на прилавках! Резные деревянные поделки, керамические фигурки зверюшек и пастушек и пастушков, причудливые вазы, искусно сделанные цветы, плетеные кашпо, конфетницы и хлебницы. Глаза разбегались при виде всех этих чудес.

— Вы были маленькой в те годы, когда существовал запрет на подобную торговлю, — проговорила Лариса Родионовна, — а меня это очень тревожило. Мне казалось, переведется на Руси мастеровой народ. А вот поди ж ты. Все вспомнили наши Левши, мастерят лучше прежнего всякие разные диковинки. Какие руки золотые у людей! — Она вздохнула. — А мы… Зачем мы им нужны, скоморохи несчастные?..

Она вдруг на глазах изменилась. Вместо уверенной в себе и гордой женщины перед Ингой стояла растерянная и измученная.

— У вас что-то случилось? — осторожно спросила Инга.

— О да, — ответила Лариса Родионовна, — случилось. Двадцать семь лет назад, когда я пришла в этот театр под руководством этой женщины.

Она избегала даже называть по имени Миру Степановну!

— Значит, я не единственный изгой в зарубинском драматическом? — усмехнулась девушка.

— Да. Не единственный. Нас двое. Была я одна, а теперь нас двое. Уезжайте отсюда! — Лариса Родионовна повернула к Инге встревоженное лицо. — А лучше вообще уходите из театра. Гиблое место. Гибельная профессия. Я не знаю, где нужен настоящий талант. Может быть, где-то и существует такой театр, но мне такое место неизвестно.

— А мне известно! — улыбнулась Инга. — В сказке о золотом ключике. Помните, в финале куклы избавляются наконец от Карабаса-Барабаса и скрываются за волшебной дверью. А там — кукольная страна и свой чудесный кукольный театр.

Лариса Родионовна остановилась и внимательно посмотрела на собеседницу.

— А вам не кажется, — проговорила она тихо, — что все вообще театры — кукольные? Что просто нет других? И в каждом — свой Карабас-Барабас?

— Так уж и в каждом?

— В каждом. Сами актеры сотворяют их. Человеку с достоинством трудно в театре. Режиссеры привыкли купаться в лучах неискреннего обожания. Каждый театр — это семья. Такая маленькая коза ностра. Неудобных людей здесь не любят. И кстати, знаете, ни один пункт конституции не распространяется на актера. Актер есть просто бессловесный раб. Простите. Я не хочу об этом говорить. А ни о чем другом я даже думать не могу. Простите.

Лариса Родионовна резко повернулась и быстро зашагала прочь, оставив Ингу в полном изумлении.

«Вот это да! — изумилась девушка. — Не человек, а комок нервов. А я-то думала, она уверена в себе. Производила впечатление сильного духом человека. А всего-навсего — хорошая актриса. Нашла свой образ. Сделала сама себе имидж сильной и властной дамы. А внутри — неизбывная боль. Хорошо же прошлись по ней здесь…»

Потеряв интерес к безделушкам на прилавках, Инга направилась к Волге и, перейдя по мосту на противоположную сторону, присела на свободную скамейку. Записная книжка была при ней. Инга раскрыла ее и задумалась. Ей не хотелось вписывать имя Ларисы Родионовны в категорию подозреваемых. Но чувство горечи у этой женщины было столь сильным, что невольно наводило на размышления. Если ей загубили жизнь в этом театре, если Тучкова с Пуниной имели звания и роли, да и зарплату вдвое выше, то… Но нет! Ведь не могла же такая умная, доброжелательная и, судя по всему, добропорядочная женщина пойти на крайнюю меру в отстаивании своих прав. Разве только с ума сошла. Почему нет? Вполне возможно. Сумасшедшие часто кажутся абсолютно нормальными. Только порой у них зашкаливает что-то, и тогда они совершают поступки, невероятные с точки зрения нормального человека. «А уж актеры! С нашей-то эмоциональностью, — вздохнула Инга. — Мы все так близко принимаем к сердцу, по сотни раз проигрываем про себя всевозможные сценарии развития событий, переживаем их снова и снова с полной отдачей. А если нет к тому же выхода… А какой выход может быть у этой женщины? Актрисы в возрасте в других театрах не нужны. Своих девать некуда. Вовремя не успела сбежать отсюда, вот теперь и загнана в угол. И буквы в этом углу горят красным пламенем: «Выхода нет!» И что ей остается?! А впрочем, вряд ли. Человек порядочный даже и под гипнозом не может совершить предосудительных поступков, на которые внутри него наложено табу. Как сказал Кант: «Нравственный закон внутри нас». Нужно все же искать человека без принципов, без этого табу в его душе. Вот Санек… О-о… Санек — это совсем другое дело! Во-первых, пьющий. Во-вторых, опозоренный своей сожительницей. И притом о позоре его знают многие. Кто-то же эту пленочку прислал ему по почте. Причем не с целью шантажа, а просто чтобы позабавиться, унизить человека. И он унижен. Безусловно! Он даже плакал. Тем людям, что на пленке забавлялись с Тучковой и ее непутевой подружкой, он отомстить не мог. Да и за что? Пьяные девки сами виноваты. Наверняка Тучкова не один раз попадала в подобные ситуации. Грязная женщина. Грязная жизнь. Мужику надоело, и он устранил причину всех своих несчастий и унижения мужского достоинства. А тогда Пунина при чем? Может быть, и при чем. Может, она была столь же развратна, как и Тучкова. Что-то ведь сблизило их. Они ведь были не разлей вода».

Инга сосредоточилась и стала в подробностях вспоминать свой первый день в театре. Сбор труппы. Все актеры сидят в большом зрительном зале в ожидании начала собрания. Разбились по группам, разговаривают, шутят. Тучкова с Пуниной сидели впереди. В обнимку! Может, лесбиянки? Тьфу ты, какая гадость лезет в голову! Инга перевела дыхание и огляделась. Вокруг была такая красота, что сердцу больно. Чуть пожелтевшие кроны деревьев были пронизаны солнечным светом и сияли в торжественной неподвижности, как будто царственно позволяли любоваться собой.

«А я ищу какого-то убийцу! — с горечью подумала девушка. — Да наплевать на них на всех. Пауки в банке перегрызлись — мне-то что? Зачем мне лезть в эту клоаку? Пусть этим занимаются правоохранительные органы. А у меня мозги устроены иначе. И вовсе нет в этом занятий полезного жизненного опыта для меня. Вот мой жизненный опыт — созерцать красоту и нести ее людям. Это — мое. А тонуть в этом грязном болоте даже и смысла не имеет. Оно засасывает. Оно способно изменить все мое мироощущение, сделать меня другой, увести от себя самой. Разве мне нужен такой опыт? Или все-таки