Анна и Сергей Литвиновы - Эксклюзивный грех

– Ну, отстегнул – и отстегнул, – дернула плечом Надя. – Убивать-то женщин зачем?

– А может, завещание палестинца его коллегам по работе не понравилось? Может, они хотят, чтоб все деньги товарища Абу на священный джихад пошли?

– А эту версию как ты проверишь?

– А я завтра в “Желтой субмарине” в Интернете адрес адвоката Абу Хамада найду. И свяжусь с ним – по электронной почте или по телефону. И сам у него про завещание расспрошу.

– Если ты адвоката найдешь, – усомнилась Надя. – И если он захочет тебе отвечать.

– Да, – легко согласился Дима, – “если” и “если”. Они свернули в Кузнечный и теперь шли по левой стороне переулка по направлению к Лиговке. Справа белой тушей проплыл рынок. Навстречу им сосредоточенно прошагал бомж: в одной руке лыжная палка, в другой – три авоськи: в первой звенели бутылки, во второй помещались расплющенные алюминиевые банки, а в третьей иные бутылки, пластиковые.

– А что с Коноваловой? – спросила Надя. Она вдруг заметила, что они уже довольно долго идут с Димой нога в ногу, и это отчего-то порадовало ее.

– Тоже загадочный случай, правда?

– Правда-то – правда, но при чем здесь наши матери?

– Понятия не имею.

– Может, Евгения Станиславовна и моя мама увидели тогда, в день самоубийства Коноваловой, что-то? Что-то, чему значения не придали? Что-то, о чем твоя мама даже в дневнике не написала?

– Не знаю, Надечка. Мало информации. Надо завтра идти в прокуратуру. Искать это дело двадцатилетней давности. Ведь уголовное дело о самоубийстве Коноваловой наверняка заводили! Значит, оно до сих пор в архиве лежит…

– Или – уже не лежит…

– Может, уже не лежит, – легко согласился Дима. – Если до архива прокуратуры так же просто добраться, как до архива Технического университета. А если папки с делом Коноваловой вдруг нет – это для нас тоже результат. Значит, мы опять-таки на след вышли… Тогда будем искать следователя, который вел тогда дело, оперов, экспертов… Отыщем подружек Коноваловой. Лину эту, других… Где-нибудь что-то да выплывет…

Они пересекли широкую улицу Марата у Музея Арктики и Антарктики.

– Вот этим маршрутом я каждый день таскался из школы, – вдруг переменил тему Дима. – Ранец, пионерский галстук, куртка нараспашку…

– Странно, а я тебя в Ленинграде совсем не помню, – вздохнула Надя.

– Конечно, не помнишь. Я тебя и знать не хотел, малявку эдакую.

– Но ты бывал у моей мамы на днях рождения. Значит, я тебя видела…

– Правильно. Но я единственно потому у вас на Васильевском бывал, что у вас тогда телефон был, а у нас в коммуналке – нет. Я закрывался от всех (и от тебя тоже) в другой комнате и названивал друзьям и подругам.

– Подругам? Да тебе всего двенадцать было, когда вы в Москву переехали!

– Правильно. Но у меня и в двенадцать все равно уже были подруги.

Может, Надя, шагавшая рядом с его плечом, или полузабытые места детства, или эйфория от выпивки и сытного обеда были тому причиной, – но Дима ощутил чувство, посещавшее его чрезвычайно редко. Он вдруг стал видеть и ощущать окружавшие его вещи и предметы необыкновенно остро и чуть странно. Вот этот отсвет фонаря на скате крыши – это блик, звезда или ангел?.. Вот эта дама, что идет навстречу – в болоньевой куртке, на руках – левретка в комбинезончике, – может, эта дама не с Пушкинской улицы в Кузнечный вывернула, а вышла прямиком из девятнадцатого века, из пролеток и крепдешина?.. А вот за яркими окнами в полуподвале сидит за столиком парочка, перед каждым пиво, а они глядят, не отрываясь, друг на друга – может, это не питерское, а парижское кафе? Зайдешь туда, а все говорят по-французски, и барменша пропоет тебе: “Бонжур, мсье”?..

И тут Дима увидел довольно медленно приближавшуюся к ним со стороны Лиговки машину. То была серая “девятка” с затененными стеклами, с заляпанными грязью передними номерами. Не будь он в странном, восторженном, остро чувствительном состоянии духа, он бы и внимания на нее не обратил – мало ли по улицам Питера ездит грязных “девяток”! Но тут его неожиданно поразило нечто похожее на дежа вю. Какая-то странная – может, ментальная, сверхчувствительная – схожесть этой машины с другой, однажды уже виденной на московском проспекте Андропова… От нее явно исходила угроза, от этой машины!

И в этот момент Дима увидел, как окошко автомобиля открывается и из него начинает высовываться длинный черный предмет. Еще не успев осознать, что происходит, он толкнул Надю влево, к домам – и сам бросился за ней, дальше от поребрика. Краем глаза он видел, как машина придвигается все ближе навстречу к ним, а предмет, высовывающийся из ее окна все дальше, есть не что иное, как дуло автомата. Впереди слева перед ними чернела прямоугольная дыра подворотни. Дима бросился туда, внутрь, в нее. Он осознавал, что тащит за собой Надю, что его левая рука яростно стискивает ее ладошку, что в глазах ее – испуг и немой вопрос. Они вбежали в подворотню. Дима не видел теперь приближение страшной машины, однако затылком, загривком, похолодевшей кожей чувствовал, что она, надвигаясь, тоже вот-вот достигнет спасительного для них отверстия. Впереди перед ним и Надей был чужой двор, там горели огни во многих квартирах, косо светил одинокий фонарь – но туда, во двор, еще надо было успеть добежать, забежать. Третий шаг – прыжок по подворотне, четвертый, пятый… Надя рядом с ним – она понимает, что что-то происходит, но не понимает – что. И вот на исходе пятого шага, когда до спасительного поворота из подворотни внутрь двора оставалось полтора-два метра, Дима вдруг понял: вот, сейчас!.. Сейчас машина убийц поравнялась с подворотней. Сейчас из нее начнут стрелять. И он бросился плашмя вниз, и Надю дернул вниз, на грязный асфальт, и постарался упасть так, чтобы прикрыть ее своим телом. Он рухнул, прикрывая ее левой рукой, плечом. И в тот же момент раздался сухой перестук выстрелов: та-та-та. Стреляли в спину, заранее изготовившись, но теперь – растерянно и почти наугад. Пули прошли мимо них, выше. Одна дзенькнула по кирпичной стене подворотни, отрикошетила, просвистела где-то рядом с лицом. Дима оглянулся: в белом проеме подворотни была видна улица и дом напротив, однако не видно было машины. Вероятно, люди в ней, растерявшись от их с Надей исчезновения, проскочили пару метров мимо. И тогда Дима вскочил, рывком поднял на ноги Надю и бросился бежать дальше во двор. Левой рукой он по-прежнему сжимал ее ладонь, а правой – сумку с мамиными дневниками и диктофоном, и, видимо, сжимал кисти так судорожно, что не чувствовал ни своих, ни Надиных пальцев, ни ручку сумки.

Они вбежали из подворотни внутрь двора и резко завернули за угол, направо. Здесь было куда светлее: фонарь и многочисленные окна за занавесочками освещали тускло-желтым весь двор-колодец. Двор не был проходным. Но Дима помнил его. Здесь он бессчетное число раз играл в прятки или спрямлял дорогу по пути из школы. Прямо перед ними, на расстоянии метров десяти, имелась каменная стена. Она была чуть выше человеческого роста: метра два вышиной. Но добрые люди положили у ее основания пару бетонных блоков: получились будто ступеньки. Благодаря им через стенку можно было перелезть. А дальше, за стеною – Дима помнил это, – начинались проходные дворы.