Замок - Владимир Моисеевич Гурвич

Нежельский постучал в дверь, услышал разрешение войти. В номере Каманин был один, Мария куда-то ушла. Он сидел за столом и быстро барабанил по клавиатуре.

— Это ты, — произнес он, лишь на секунду оторвавшись от своего занятия. — У тебя ко мне дело?

— Да, но если ты занят, могу прийти позже, — сказал с надеждой Нежельский.

— Я начал новую книгу, но раз пришел, давай поговорим. Я и без того сегодня много написал. Надо сделать паузу. О чем будем разговаривать, Иван?

Нежельский тяжело опустился на стул. Мысли метались в голове, но выбрать из этой спутанной массы что-нибудь путное, не получалось. Он даже стал прикидывать, что будет, если он откажется от поручения Антона? Придется жить на пенсию, да на гонорары, если удастся переиздать некоторые книги. Но в любом случае это гроши. А он привык совсем к другому существованию. Уже не первый раз его судьба самым непосредственным образом зависит от сына своего старого друга. Порой ему кажется, что они связаны какой-то незримой, но неразрывной нитью. И ее уже никогда не разорвать.

— Чего молчишь? — нетерпеливо спросил Каманин. — Выкладывай, зачем пришел.

— Я не знаю, как тебе это сказать, но сказать это я тебе должен, — в отчаянии проговорил Нежельский.

Каманин удивленно посмотрел на него. Затем удивление сменилось на задумчивое выражение.

— Тебя кто-то поручил переговорить со мной?

Нежельский кивнул головой.

— Уж не мой ли сынок — Антон? — предположил Каманин.

— Да, — признался Нежельский, после чего не без опасения посмотрел на своего собеседника.

— Раз поручил, говори. Слушаю тебя внимательно. — Каманин удобно расположился в кресле.

— Я знаю, ты не одобряешь моей деятельности. Но поверь, сегодня она нужна. Без нее обойтись невозможно.

— Без пропаганды, без оголтелого вранья. Ты это имеешь в виду, Ванечка?

— Ты не прав, это не пропаганда и не вранье, это оборона. Бывают ситуации, когда приходится прибегать и к такому оружию. Другого выхода нет. Ты сам хорошо знаешь, что положение очень сложное.

— Знаешь, Иван, я часто задумывался о том, почему умные, образованные, честные люди вдруг становятся глупыми, невежественными и подлыми? Что с ними происходит такого, что столь кардинально их меняет?

— И что?

— А ты не можешь объяснить на своем примере?

— Я так не считаю, Феликс.

— Считаешь, только боишься признаться. А знаешь, с чего все начинается? Человек идет на компромисс с собой. Разрешает ради соблазна или страха уступить чужому давлению, навязать себе чужую волю, заставить действовать, говорить не от себя, не то, что он думает, а что требуют от него. Происходит незаметное и постепенное, а иногда и мгновенное замещение своего содержания, всего того, что ты создавал, формировал, копил в себе, чужим и навязанным. И ты уже не ты, а некто другой, который говорит совсем другие вещи, которые еще совсем недавно ты бы ни за что не произнес. Сначала они выглядят инородными, но постепенно ты к ним привыкаешь. И через некоторое время тебе уже кажется, что это и есть твои настоящие убеждения. И ты их начинаешь отставить с еще большей страстностью, чем прежние; ведь тебе же надо убедить не только других, но в первую очередь и себя, то теперь ты думаешь именно так, а не иначе. Разве не это с тобой все произошло?

— Ты слишком все утрируешь, Феликс.

— Нисколько, Иван. Я сам несколько раз попадал в такую ситуацию, был, что называется на грани. Но мне все же удалось удержаться на последней черте. А все потому, что я ясно понимал, чем все это завершится. В отличие от тебя у меня хватило сил противостоять соблазну и не заниматься самообманом.

— Ты всегда был примером для подражания, — выдавил на лицо усмешку Нежельский.

— Ты и сейчас себя обманываешь. Знаешь, с чего начинается гибель человека? С самообмана. Вроде бы все как прежде, а присмотришься, этой личности уже и нет.

— Что же, по-твоему, есть?

— Ничего нет. Одна оболочка, а содержание совсем иное, чужое, то, что тебе вложили другие люди. По большому счету это и есть та самая продажа души, о которой написан Фауст. Надеюсь, ты не продешевил?

Нежельский молчал. Было видно, как тяжело он думает.

— Из твоих слов выходит, что меня уже как бы и нет, — произнес он.

Каманин пожал плечами.

— А ты как хотел, Ваня. Встал на сторону откровенных негодяев, превратился в их рупор — и думаешь, что ничего не произошло, ничего не изменилось. Смешно мне тебе говорить, что так не бывает. Даже сейчас, тебя послал ко мне Антон, ты послушно выполнил его поручение. Но я же вижу, как тебе тяжело и противно. А что делать, сам в один момент захотел. Я еще в молодости возвел для себя правило: ничего не обменивать ни на деньги, ни на привилегии и льготы. Иметь только то, что честно заработал. И не потому, что я был какой-то очень принципиальный, а потому что понимал, что если так поступлю, то самоуничтожусь. Да ты посмотри вокруг, сколько людей себя продают и в сто крат больше тех, кто мечтают себя продать. Вот потому вся эта мерзость и хлыщет из всех дыр. Нельзя быть на стороне зла, хоть миллиард предложи. Я себе так однажды так и сказал: лучше с голода умереть, но зло поддерживать не стану. А тебе заплатили — и ты легко согласился. Вспомни, как мы с тобой начинали, о чем мечтали.

— Это были юношеские мечты.

— Это тебе так сейчас выгодно их представлять. Между прочим, юношеские мечты самые чистые. Но это не повод, чтобы их загрязнять, скорей это причина, чтобы соблюдать гигиену для них — содержать их в чистоте как можно дольше. А лучше — всю жизнь.

59

Нежельский вернулся в свой номер и рухнул на кровать. Он вдруг почувствовал, что совершенно обессилил. Разговор с Каманиным потребовал от него таких энергетических затрат, что им владело ощущение, что он выкачен по полной. С его стороны было огромной глупостью приезжать сюда. На что он надеялся? Что каким-то образом