Школа. Никому не говори. Том 1. - Руфия Липа

– Это реальная ситуация в реальной жизни! А ты намолола полную жуть! Бессонницей случайно не страдаешь после ужастиков?

– Хорошо, больше рассказывать не буду. Извини. – Люба поняла, что много разговаривает. Ей стало неудобно за собственную болтовню.

Сэро вскочил, отряхнулся.

– Пошли быстрее отсюда! Солнце потихоньку садится. В темноте не увидим выступов и петель – тяжело спускаться будет. Да и по лесу с поляной в сумраке топать не очень приятно.

Спускались школьники в полном молчании. Ибрагимов пошёл немного вперёд Любы для подстраховки: всё-таки назубок знал стены, а ей осталось только повторять. Но на всякий случай впечатлившийся парень проверял каждые петлю и выступ – вдруг бесовское наваждение, мало ли.

Глава 14.

Вернувшись, Люба в веранде обнаружила обувь брата – дорогие, начищенные до блеска кожаные ботинки – и незнакомые чёрные туфельки на шпильке с острым носиком.

В коридоре пахло сигаретным дымом да смесью духов, сырокопчёной колбасой, цитрусом, алкоголем. Из комнаты брата раздавались смех и приглушённое звучание зарубежной романтичной мелодии.

Александр (мама называла сына Шуриком) с родителями не жил, но комнату за собой держал. Там хранились некоторые его вещи и самое святое – дорогой японский музыкальный центр. Мощный, с двумя колонками! В тяжёлом советском комоде с четырьмя огромными ящиками лежали сотни кассет, сложенные в определённом порядке. А в бельевом шкафу, что был вмонтирован в проём стены, – полчища DVD-дисков.

На Солнечный № 27 Шурик приезжал редко, но метко: когда хотел побыть наедине с музыкальным центром и записать сборник понравившихся хитов или когда ругался с очередной женщиной.

Женщин у брата было много. Женился Александр лет в двадцать, будучи в армии, на дочке генерала. Родился совместный ребёнок. Через четыре года брачной жизни Шурик ушёл от жены и вернулся к родителям. После сходился то с одной дамой, то с другой и проживал на их квартирах.

Брат Любы не был иждивенцем. Он имел высокий доход от своего бизнеса, ездил на крутой иномарке, дорого одевался – в общем, был при деньгах и слыл завидным женихом. Женщины Сашу любили – из любого бара да ресторана он непременно выходил с новой спутницей. Более того, Люба у школы иногда встречала вишнёвый джип Васильича, в котором тот ждал окончания уроков очередной любовницы-старшеклассницы.

Если сегодня родственник привёл в отчий дом разовую интрижку, значит, разошёлся с сожительницей и с неделю будет жить здесь, пока не появится новая. Родители не запрещали старшему сыну таскать в хату сомнительных дам для плотских утех и претензий не предъявляли.

Женщины Шурика – все до единой, будь то первая жена, сожительницы или любовницы – совершенно не нравились Александре Григорьевне, да и понравиться ни при каких условиях не могли. Мама уверенно и безапелляционно считала, что сын выбирает лишь меркантильных ленивых потаскух. Плевать, что у девушек – приличное воспитание, образование, хорошая работа, собственное жильё. Шлюхи – и точка!

Каждый раз, когда комната старшего брата оживала, Люба чувствовала себя в родном доме чужой. Мама годила сыну, потакала его желаниям, стирала одежду, готовила любимую еду и требовала такого же отношения от младшей дочери.

– Учись на брате, доченька, мужчине годить! Одежда должна быть начисто выстирана, комната убрана, а еда приготовлена та, какую мужик любит! Ты обязана работать, а не зависеть от него. Детей здоровых рожать и ничего взамен не просить. Не зарься никогда на деньги мужа! Умей угождать, ни в чём не отказывать и быть полезной! Тогда мужчина ни к кому не уйдёт и дети без отца не останутся!

Мнение, желания и чувства Любы при этом никого в доме не интересовали. Слово Шурика для матери было законом. Будто хозяином дома был не отец и даже не мать, а брат. И всё крутилось вокруг него. А Люба тушевалась, пряталась в своей комнате, в двери которой (в отличие от комнаты брата) замка не было. К дочери старшие заходили без стука, резко открывая дверь, не то что к сыну.

Ощущение движения жизни, воли и радости, что поселилось в сердце школьницы от прогулки с Сэро, стало серым и болезненно стухло. Сколько времени пройдёт – час или больше – когда тихоня, стыдясь пройти по коридору, услышит из спальни Шурика ритмичный скрип кровати и постанывания? А завтра после школы ей как всегда по требованию матери придётся убирать территорию брата от объедков да мусора после бурной, страстной ночи.

Люба прошла в гостиную, поздоровалась с родителями, смотревшими телевизор, быстро перекусила и закрылась у себя в комнате.

Сидя перед учебником и раскрытой тетрадью, девочка никак не могла взяться за уроки. Она блаженно прикрывала глаза, и воспоминания рисовали облачное небо, закат, порывы свежего ветра, вид на город и ступеньки водонапорной башни. Школьница чувствовала запах Сэро. Брюнет пах целой смесью; тихоня разделила её на ароматы свежепожаренной молодой картошки, сдобной булочки с изюмом, лавандового туалетного мыла и варенья из грецких орехов.

Поспеловой нравилось, когда её новый приятель улыбался. Зубы ровные, белые. Губы изогнутой, чётко очерченной формы. Улыбка манящая, уверенная и нахальная. Каждый раз, когда Ибрагимов по-доброму улыбался, язвительно усмехался или заразительно смеялся, Любино сердце ёкало и бухало вниз, и девочка в смущении отворачивалась. Что-то было в пацанской улыбке одуряюще колдовское для зажатой тихони. Она закрывала глаза – улыбка появлялась, и ритм девичьего сердца устраивал канонаду, а душа ликовала.

Нет-нет, старшеклассница не покушалась на сердце повесы: она была настолько не уверена в себе, что даже мысль о пробной попытке постараться понравиться Сэро душилась на корню. Ибрагимов позволил с собой общаться, пригласил уже второй раз погулять, не отвернулся после её позорных откровений о семье… Люба зажмурилась от нахлынувшего стыда, поморщилась, сжала челюсть и, сгорбившись, втянула голову в плечи.

Дверь в комнату со скрипом распахнулась. Люба, будто проснувшись, вернулась в реальность и уставилась на вход.

– Уроки учишь?

– Да, мамуль. Что-то нужно?

– Поговорить с тобой хотела. О нашем, о женском. Как в школе дела? – Александра Григорьевна прошла в комнату и присела на кровать.

– Всё хорошо! – Подросток насторожилась.

«О нашем, о женском» могло означать только одно: наставления да поучения по вопросам девичьей непорочной чести и достоинства, вреде отношений с парнями до брака, а ещё подозрения да попрёки в непристойном поведении – постыдные, унизительные, грубые и неприятные до слёз. Никогда беспрекословно послушная Люба не давала почвы для подобных замечаний, боясь расстроить родительницу хоть в чём-то, но тем не менее всё равно оказывалась без вины виноватой.

«Мама узнала про Сэро? Про