Елена Ларина - Невеста в облаках или История Регины Соколовой, родившейся под знаком Весов

– Нет, у меня никого там нет, я один.

– Тогда почему мне нельзя войти?

– Потому что нас не должны видеть вместе!

– Так там нас никто и не увидит. А тут я на лестнице.

Мы стояли на самом деле в маленьком предбаннике, в закутке между дверью и лифтом – с лестницы нас заметить было нельзя.

– Уходи, прошу тебя. Если ты войдешь, будет только хуже. И тебе, и мне.

– Да все уже. Все кончилось. Ты же просто не знаешь – меня сегодня освободили.

– Я вижу. Но не могли же они так просто тебя освободить – это невозможно.

– Срок условный. Я могу ходить, где хочу, – что ты от меня отшатываешься, как от прокаженной?

– Регина, да пойми ты – не можешь ты ходить, где хочешь! Они же только этого и ждут! Они, может, затем только тебя и выпустили – чтобы посмотреть, как ты ко мне побежишь, чтобы…

– Да что им смотреть? Ничего более интересного у них нет, чтобы смотреть, ты думаешь? Они же и так все про нас знают!

– У них нет доказательств! Им во что бы то ни стало нужен любой материал на меня!

Я хожу над пропастью каждый день, они меня пасут, я шагу не могу без них ступить, всюду лезут, я штурвал скоро не смогу держать – руки будут трястись…

– От страха?

– Да, да, от страха! Ты еще дешево отделалась, ты не представляешь себе, что может быть на самом деле, какие могут быть последствия!

– Да что же ты такое говоришь, Валера, – сказала я, и, не вынеся всего этого, потеряв остатки сил, просто села на корточки, как в камере сидеть научилась. – Что же ты говоришь такое, ведь я же там сидела, все это время сидела, все эти девять месяцев, из-за тебя! Что же это такое…

И тут он тоже опустился на корточки ко мне на пол, взял мое лицо в ладони, заговорил быстро:

– Милая, прости, прости, не могу иначе, никак не могу! Я виноват, я знаю, ты герой, героическая женщина, ты всем пожертвовала, я никогда не смогу искупить, я мизинца твоего не стою, да, да, никогда не думал, что смогу женщине такое сказать, но вот тебе сейчас говорю, и сказал бы еще много, много, милая моя, – но сейчас, пожалуйста, уходи, умоляю тебя, ради меня, ради тебя, чтобы не напрасна была эта твоя жертва! Ты же меня спасала, ты столько страдала, ты на все пошла, и сейчас – ну не дай все порушить! Нельзя нам с тобой видеться, ты меня на дно потянешь камнем, на дно – и мне не выплыть, и тебе не выплыть! Потом, потом, все уляжется, все забудется, потом, когда-нибудь, если захочешь, – а сейчас уходи!

Я слушала – и не верила своим ушам. Неужели он – он, который защищал меня, помогал мне, который любил меня – я все-таки верила, что любил, хотя он и не говорил мне этого никогда, но я так хотела в это верить! – он, которого я любила и защищала сама, защищала как могла, в меру своих сил – но до последнего, ради которого я прошла через весь этот тюремный ад, через все унижения, весь этот позор, весь ужас девятимесячного заключения, и готова была пойти дальше, в колонию, на годы, – неужели он действительно прогонит меня, вот так просто? Я не знала, что думать, что ответить ему – и ответила:

– Мне и идти-то некуда. Он почти закричал:

– Я не могу! Я даже этим помочь тебе не могу! Ничем! Пойди к девчонкам, пойди к начальству, реши как-нибудь сама – но без меня, иначе – конец. Как, как могли они тебя освободить! Это все специально, специально подстроено, это против меня все – чтобы ты пришла ко мне, и я себя выдал и вывел их дальше!..

Я смотрела, как он бился в истерике – и мне самой было его жалко. Он был сильный – и ничего не мог сделать. Или не хотел – это даже не важно. Важно, что он ничего не делал, и это было ужасно, для него это было даже более ужасно, чем для меня. Я вспоминала все, что он говорил мне о себе в редкие минуты откровенности: «Мне бы в десантники… Кишка оказалась тонка… Мужчине риск нужен, опасность, чтобы кровь играла…» Ему нужно было, чтобы кровь играла, – а сейчас он боится так, что страх парализует его волю. Это уже почти физиология – от страха у человека действительно может быть что-то вроде временного паралича, нас учили. Он просто не осознает сейчас, что говорит, вот что. Потом он опомнится – и будет жалеть уже, что так сказал, что ничего не сделал. Я должна его успокоить. Должна его успокоить хоть как-то.

– Господи, Валера, ну почему специально? Ну, у меня же хороший адвокат был, правда, хороший, он всего этого добился…

– Этого добиться, вот этого, условного наказания, в такой ситуации можно было только за взятку! А откуда у твоего адвоката деньги на взятку? Откуда у тебя вообще может быть хороший адвокат?! Ничего ты не понимаешь…

Слово «взятка» откладывается у меня в мозгу, но до сознания не доходит.

Вместо этого я на автомате начинаю оправдываться и говорить Валере про адвоката:

– Ну это же был частный адвокат. Мне его наняли.

– Кто нанял?

– Немец какой-то. Я так и не поняла, как так получилось, – ну немец, пассажир, я ему помогала, он видел, как меня в наручниках вывели, тоже решил помочь. Сумасшедший немец какой-то…

И вот тут он замер – и повисла страшная пауза. Потом встал и сказал:

– Все еще хуже, чем я мог предположить. Я не знаю, почему этот немец нанял тебе адвоката, что у тебя с ним было…

– Да ничего не было, клянусь тебе!

– Не клянись, все равно не поверю – иначе зачем ему в это дело лезть. Да и неважно уже. Важно, что картина получается чудовищная. Взятку судье, конечно, дали – к бабке не ходи. А вот то, что тебе адвоката нанял немец, превращает все это в глазах следствия в международную сеть с постоянным каналом сбыта на Западе, а меня – в агента этой сети. Это конец. Теперь понятно, почему они все отстать не могут. Там небось уже и Интерпол… Все, Регина. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь с этого момента. И никогда, ни под каким видом не приближайся даже ко мне. Все, конец, поняла? Уходи и не возвращайся.

Дверь захлопнулась – я услышала, как изнутри поворачиваются два замка.

И вот теперь – теперь действительно я была совершенно одна. Абсолютно, окончательно и бесповоротно. Я не могла даже встать – сидела на полу у него под дверью и стонала сквозь зубы. Я просто выла – как собака, которую хозяин выгнал на улицу. Я не знала, куда мне теперь идти – и зачем идти.

Не помню, как я доехала в тот день до Пулкова. Не знаю вообще, почему я туда все-таки поехала – просто, когда я наконец смогла встать и побрела, шатаясь, прочь, ноги сами понесли меня самой знакомой дорогой, автоматически. Надо было куда-то идти – пошла туда. С огромным трудом, не осознавая почти ничего. И ведь я понимала, что все кончено, я могла ожидать всего, чего угодно, – но то, что произошло, то, что говорил и делал Валера, превзошло все мои ожидания. После всего сказанного им на лестнице, какое значение имело, как встретят меня в Пулкове.