Куко́льня - Анна Маркина

перебирает. «Дзы-ы-ы-ынь, дзы-ы-ы-ынь» – протяжно доносится через деревенскую тишину, сквозь которую, бряцая лёгким обмундированием, налетает на вас безжалостная армия комаров, а это всего лишь Дашин смех – такой острый, что до крови, а потом чешется. «Дзыньььь» – бормочут себе под нос две одинокие лирические звезды в мыслях у всеми забытого поэта, что просиживает годы за коркой хлеба и коньяком, за сплетанием мыслей и слов в безусловную всеобъемлющую фигуру, в соловьёвскую Софию или блоковскую Прекрасную Даму, и сам ещё не знает, что не обретет великого смысла, потому что никак не прозреет Дашеньку и не возведёт её по ступенькам букв на пьедестал бесконечной всепрощающей ночи.

– А что у неё с головой?

– Всегда ты, Саша, любопытствуешь чрезмерно… Не нравится, что ли?

– Как-то непривычно, что у неё голова квадратная… и без носа и глаз.

– Зато с музыкой! Открываем голову-шкатулку, а там у нас живёт Бетховен и балеринка под него крутится. Разве не хорошо я придумал, девочки?

Не знаем мы, Коля.

Зачем ты отдал ей самое красивое платье? Где ты его нашёл, почему не нарядил в него одну из нас? Заляпанное немного, конечно… Но Настя уже спрашивает, собирается ли Дашенька замуж, что так вырядилась. А Поля расплакалась – тоже хочет себе такое. Она тут уже шесть лет, а у неё всё один и тот же полосатый колючий свитер, в котором её замуж никто не берёт, и дырявые колготки – даже юбки нет. А этой новенькой сразу свадебное! Катя и ещё три девочки обиделись – опять ты кого-то притащил – и сидят в углу, отвернувшись и губы надув. Извини, но ты забыл о Катином совершеннолетии, а она здесь запевала, самая старшая. Кроме Наташи, конечно. Забыл, что девять лет Катя уже у тебя, не отпраздновал. Забыл, как выкопал сильно обгнившее её девятилетнее тело на Ново-Федяковском, твою первую после Наташи девочку, потом обработал его с помощью соли и соды и воскресил, и вот уж совершеннолетие души её. Естественно, она обиделась и против Даши теперь заговор плетёт. Всё из-за этой Юли-прошмандовки из головы повыбрасывал, ходил сено метельковское жевал и слюни пускал. А надо было думать о нас и о работе. К тому же устали мы от тесноты. Всё-таки нас тут восемнадцать, с новенькой – девятнадцать. Хорошо уже не двадцать пять и некоторые тебе разонравились – только сорное настроение среди нас наводили, но всё равно мало нам места. А скоро с дачи вернутся твои родители, так даже по квартире не побегаешь – в одной комнате придётся прятаться.

Смотри, как Ромашка сидит на подоконнике, прижавшись восковым большим лбом к стеклу: вертятся там шустрые вёсны, кусая себя за хвост, и крылышкуют лета, плывут китообразные осени, выпуская фонтаны дождей, и наваливаются, словно бы для изнасилования, большие зимы, напирают своими жирными белыми животами и придавливают к земле дома и машины, роняют женщин и детей на дороги, и невозможно из-под этих зим выползти, пока они сами не слезут, сделав своё грязное дело, подорвав наше здоровье и веру в лучшее; Ромашка следит: бегают звонкие дети по улицам, строят из снега крепости, водят овчарок, шпицев и спаниелей на разноцветных поводках, оставляя какахи на куцых газонах, греют дряхлые кости старухи, вмонтированные в приподъездный асфальт, ссорятся хозяева из-за парковочных мест, когда не могут втиснуть машину, гремит в пять утра мусоровоз, забрасывая на хребет себе наши отходы, в которых ты, бывает, копаешься: серебристые мальки банок из-под газировки, завитые, словно локоны, картофельные очистки, надутые полиэтиленовые мешки, недоеденные продукты – всё увозят от нас, а сколько бы Нина отдала, чтобы пройтись с собачкой по улице, построить снежную крепость или съесть что угодно, хоть сырую шкурку от картофелины – а мусоровоз уже навострил шины в пустое загородное утро.

Лена Кошкина ещё маленькая и поэтому добрая. Ей сейчас девять? Она у нас, кажется, с шести. Нежная, как ушко котёнка. Жалко её: от маньяка пострадала. Хоть она о своей смерти нам ничего и не рассказывает – стресс, наверное, память выдавил, – но неудивительно, что с ней плохое случилось. Слишком ласковая и доверчивая. Ещё и красивая. Самая красивая из нас, чего уж. Лучше всего у тебя получилась из неё кукла. И золотые длинные волосы, которые ты ей приделал из парика, и лицо её тебе удалось, и тело ладное, не зря ты его сушил целый год: Леночка – жемчужина твоей коллекции.

И неудивительно, что она первая сказала:

– Даша, ты проходи. Давай играть в ладошки? Можем и музыку твою включить для интереса. Покажешь свою балеринку?

Арина, Анечка и вторая Аня заснули. Тем, кто помладше, тяжело в квартире. Меланхолия одолела. На улице царствует такое золото, будто Мидас бродил по округе и трогал ладони листьев, такое прощальное грустное солнце, что хочется читать Баратынского, про селян и скирды, и в одиночку, шаркая требующими еды ботинками, передвигаться далёкими дорожками, что скучают по дворникам. Тяжело в такое время сидеть взаперти, чихать от домашней пыли. Анечка, просыпайся, а почему бы завтра ночью, после встречи с Юлей, не сходить погулять?

– Правда? Погулять? А можно?

– Но тогда придётся не спать до трёх ночи, чтобы нашу прогулочную пару не рассекретили.

– А это что, новенькая? Что у неё за ящик вместо головы?

– Это последний писк моды. Тебе тоже не нравится?

– Почему же… Очень красивый ящик. Она им разговаривает?

– А ты подойди и познакомься – сама увидишь, какая она болтушка.

– Привет, я Аня. А тебя как зовут? Кто выигрывает?

– Привет. Даша. Я слишком долго в земле спала, пока ещё не приноровлюсь никак к новым конечностям…

– Это дело времени, ты не переживай. А я ночью завтра гулять пойду.

– Везёт! А нас он с собой никогда не берёт.

– Потому что это очень опасно. Там ходит царь Мидас и рассекречивает…

Софа у нас самая умная – оправдание своему имени. Целыми днями сидит с книжками, никто ей не нужен. Даже вытащила плохой русско-английский словарь из-под шкафа и уткнулась в него. Софа, что там читать, в этой дряни? Шкаф качается, верни на место. Давай я тебе выдам нормальную книжку! Дюма мы с тобой уже перечитали? И Макаренко? И Пушкина? Ну что тебе предложить ещё… Может быть, Гомера, раз ты всё грызёшь, как книжный бобёр? Вот достойная смена растёт! Хоть кто-то с мозгами. А то понавыкапывал на свою беду – одни рюшки и платья на уме, и никакой деликатности по отношению к модным чужим головам.

Лариса и Антонина,