Куко́льня - Анна Маркина

с другом, а сам шёл с сестрой по магазинам… А когда я его бросала, сказал, что так меня любит, что спрыгнет с моста. Канавинский мост, прикинь. Метров тридцать в высоту. Я говорю: «Ну давай, раз любовь такая». И знаешь что? Он просто развернулся и ушёл.

В следующем отсеке плавала китайская саламандра.

– Эта, кажется, самая отвратительная, – произвёл осмотр Андрей. – Надеюсь, с таким ты не встречалась?

Юля замерла перед стеклом напротив хищной коричневой амфибии и несколько минут смотрела, как извивается её противное тело в воде.

– Этого я любила.

Он заметил, как в глазах у неё собрались слёзы.

– Хочешь, я прыгну с моста? Или вместе прыгнем? – сказал он, чтобы отвлечь её.

Она обернулась:

– С высокого?

– С высокого.

– Я слишком молода и прекрасна, чтоб помирать.

– Этого и не требуется. Пойдём.

В городе обосновался ранний вечер. Со ржавым небесным призвуком он развернулся над площадями и улицами, построил парадными фигурами облака, скомандовал подтянуться строевым придорожным деревьям, которые шелестели в знак приветствия и легко покачивались, провожая горожан с работы.

Юля смотрела в окно машины, разговаривать не было сил.

Они остановились у моста на набережной Федоровского.

– Здесь же нет воды, – Юля с недоверием поглядела вниз.

– Зато есть верёвки, – подмигнул Андрей. – Не бойся, это безопасно.

Инстинктивно она взяла его за руку. В его теле сразу как-то всё обострилось, окислилось и одновременно оживилось, будто вместо крови пустили по венам апельсиновый сок.

На середине моста дежурили роуп-джамперы. Андрей отозвал бородатого и отдал ему голубую купюру.

– Вы вдвоём или по очереди?

– Вдвоём, – сказал Андрей.

– Я боюсь высоты вообще-то, – запротестовала Юля, влезая в страховочные ремни.

– Готова? – спросил у неё бородатый, проверив дюралевые карабины.

– Не очень.

Инструктор велел им забраться на небольшую металлическую пластину над ограждением и обнять друг друга.

Они стояли там, над глубоким оврагом. Мимо проплывали вечерние зеваки. Небо оттеняли золотые разводы, словно наверху разлили шампанское.

Юля вцепилась в Андрея, она дрожала.

– Я, кажется, не хочу, – сказала она.

– А мне кажется, что хочешь. – Он крепко сплёл руки в замок на её спине и нырнул вместе с ней в пропасть.

У неё перехватило дыхание. Это было так, как будто они сейчас врежутся в землю и всему придёт конец. Он заорал от боли в боку, когда они повисли, раскачиваясь, на верёвке, хотя сам не вполне понял, от боли это или от восторга. Он по-прежнему держал её в объятьях, пока они болтались на верёвках, сцепленные друг с другом.

– Ну как? – Андрей оставил очки наверху, поэтому видел нечётко.

– Как будто только что родилась, – рассмеялась Юля и поцеловала его.

21. Шкатулка

Ты всё поняла, Дашенька? Смотри у меня. Не пропускай мимо ушей, как ты пропускала склонения и переменные, так что образовывали они какую-то толкотню в голове, а голова была дырявая – старый сачок, из которого вылетали бабочки. Толкотню такую, как на воскресном рынке, когда из боковых улиц, минуя главный вход, прибывали покупатели селёдок и квашеной капусты, пахучей кинзы и бабушкиного укропа, бьющихся яиц и свиных копытец. Вся ты была закуток, где азербайджанцы продают пахучие специи и розовые помидоры, где накиданы друг на друга ящики представлений и знаний, свалены в углу какие-то отходы дня, подгнивают дружбы. Вся быстрая, как рыночный день с его кутерьмой, и одновременно приземлённая, как долгое стояние на ногах за прилавком. Ты слушаешь меня, девочка?

Мы уж тебя воспитаем в полноценного члена нашего негромкого общества. У нас тут всё по распорядку, по часам. В семь утра – подъём, потом зарядка, потом игры физические и интеллектуальные, пока я тружусь над «Нижегородским некрополем», хотя, надо сказать, я разболтался, рассистематизировался из-за некоторых обстоятельств, сам стал восточным рынком с кисловато-острым облаком вокруг себя – сплошной взрывоопасный перец и маринованный имбирь. Но теперь уж дудки, теперь я себя возьму в руки, вернусь к накоплению эпитафий, к вашему воспитанию, к дорогим своим кладбищенским каталогам. Так вот, я тружусь до обеда, корплю над могильными именами, а вы тем временем занимаетесь школьными науками, а то развели тут необразованность, чёрные мозговые дыры мне, знаешь ли, не нужны; вы читаете наши любимые книги: «Дон Кихота» и «Монте-Кристо», «Повести Белкина» и «Чёрную Курицу», ещё Астрид Линдгрен и Андерсона, ещё Лермонтова и Тургенева, ещё «Педагогическую поэму» и «Как закалялась сталь», чтобы вырастали не рваньём каким духовным, а столпами общества нашего горемычного. Ещё вы в это время решаете математические задачки – это по возрасту: кто возится со сложением и вычитанием, кто с дробями, а кто с уравнениями и скоростями. Ещё рисуете леса и домики, цветочки и тигров – акварельной бумаги на вас не напасёшься, но есть краски, и обрывки моих трудов и затруднений, и кисти козлиные и беличьи, которыми можно вывести кучерявую майскую сирень, треснувшую мамину вазу, серого коня под деревом, что нахватался яблок от яблони, и ещё всех нас, взявшихся за руки, восемнадцать сестричек и меня, Утешителя Малюток. Потом обед, но вам, слава богу, пища не нужна, а то у меня при такой скромной доцентской жизни материального обеспечения не хватило бы на прокорм всей оравы. В общем, я ем первое попавшееся: кашу или яичницу, а чаще бутерброды с варёной колбасой из магазина за углом со сладким чаем или печенье с молоком, а вы хохочете – «у тебя усы остались» или «ой, Коля, ты заляпался майонезом». А потом мы всем отрядом придумываем развлечения: устраиваем концерты с песнями и страшными историями или смотрим мультики. И у нас с вами в этом отношении царит подлинная демократия. Ты знаешь, что такое демократия? Это когда все мнения учитываются, но побеждает крупнейшее. Так вот, мы голосуем поднятием рук и выбираем занятие. Ну а потом уж и вечер подползает с машинным шипением, с бензиновыми уличными разливами в лужах и заглядывает, змеюка, в наши грязноватые стёкла. Тут-то я вас и укладываю спать, а вы сопротивляетесь, елозите, отказываетесь закрывать глаза и иногда даже дерётесь подушками и прыгаете на диване. Но я это дело пресекаю, ведь мы ценим здесь дисциплину, а бывает, когда дневные труды окончены, я пою вам колыбельные.

Давай свою плечевую косточку и две пониже – мы их облепим глиной и придадим им форму руки. Теперь левую. Давай правую руку, левую руку – звучит так, будто я тебя собираю в садик или в школу. Как будто меня самого отправляют куда-то в зимнее утро.