Саша Суздаль - Мушкетёр Её Высочества

Пятого апреля 1812 году наследный шведский принц Карл-Юхан, бывший наполеоновский генерал, но перешедший на сторону союзников во главе с Россией, подписал с последней секретное соглашение, по которому принц обещал поддержку России в войне против Наполеона и подтверждал права России на Финляндию и Аланские острова. Взамен Россия поддерживала отторжение Норвегии от Дании и присоединение её к Швеции.

В результате проигрыша войны Наполеоном, Дания, его поддерживающая, проиграла, и 14 января 1814 года подписала «Кильский мир», по которому Норвегия отходила Швеции, а Дании получала шведскую Померанию и остров Рюген.

Но норвежский народ не желал присоединения к Швеции, и тут, кстати, появился лидер, который на гребне народного гнева стал во главе сопротивления осуществлению пунктов Кильского мира.

Им оказался не кто иной, как принц-регент Христиан-Фридрих, которого народ прочил в короли Норвегии. 10 апреля 1814 года в городе Эйдсволле состоялось Учредительное собрание, на котором Норвегию провозгласили независимым государством.

В ответ на это шведы отправили в Норвегию тридцати тысячную армию, чтобы принудить норвежцев к подчинению Швеции. Карл-Юхан требовал от России и Англии, как союзников, помощи в войне с Норвегией, но Александр I не желал прослыть жандармом Европы и послал генерал-майора Михаила Фёдоровича Орлова уладить сложный международный конфликт.

Такие обстоятельства требовали скорейшего отъезда Орлова из Парижа, и он, вытребовав шестимесячное жалование, помчался к Эмилии Моризо. Эмилия по памяти делала наброски его портрет, когда он, без стука влетел в дом и прижал её к себе, всю измазанную краской и мелками.

— Мылый, — смеясь, отстранилась она, — позволь я переоденусь.

— Я тебе помогу, — сказал Орлов, провожая её на второй этаж, где помог только раздеться. Они исступлённо занимались любовью, лаская друг друга, как в последний раз. Словно что-то почувствовав, Эмилия, когда они остановились, тяжело дыша, тревожно спросила:

— Что-то случилось?

— Да, — не скрывал Орлов, — я вынужден буду уехать на время по государственным делам, а потом вернусь и заберу тебя в Россию.

— Я там замёрзну, — прошептала Эмилия, наслушавшись о России от соседей.

— Глупенькая, — сказал Орлов, — я всегда тебя согрею.

Они грели друг друга некоторое время, сожалея о том, что придётся расстаться на долгое время. Орлов оставался необычайно нежным, целуя её всю, а она смотрела на него во все глаза, чтобы запомнить, запечатлеть в памяти и не забыть

— Ты останешься на ночь? — спросила она с надеждой.

— К сожалению, нет, — сообщил Орлов, поднимаясь. Он вытащил из кителя кошелёк и положил его на столик.

— Этого хватит на некоторое время, а из Копенгагена я пришлю ещё, — сказал Орлов, обнимая Эмилию.

— Мне будет не хватать тебя, а не денег, — прошептала Эмилия, впиваясь в его губы. Когда они, раскрасневшиеся, спустились вниз, их ожидал сюрприз. В кресле у окна сидел Эжен-Француа Видок собственной персоной, который, увидев их, поднялся и произнёс:

— Дверь оказалась открыта, и я подумал, что не мешает посторожить, прежде чем вы придёте.

Орлов и Эмилия находились в замешательстве от такого сервиса, а Видок сообщил:

— Мы поймали злодеев, которые вас обокрали. Если хотите их видеть, сегодня на площади Революции им отрубят головы.

— Освободите меня от этого зрелища, — с содроганием ответила Эмилия.

— К сожалению, все ваши деньги преступники пустили на ветер, — сообщил Видок и опустил руку в карман, — а из сокровищ остался вот этот перстенёк.

С этими словами, он, словно в насмешку, положил на стол перстень из светлого металла, в котором ни золота, ни серебра никакой ювелир не найдёт.

— Спасибо вам, — сказала Эмилия, — и более вас не задерживаю.

Видок склонил голову и, не глянув на Орлова, вышел через дверь.

— Неприятный тип, — заметил Орлов.

— Отчего же, — возразила Эмилия, — он сделал, что мог.

Она взяла перстень на столе и надела его на мизинец Орлова.

— Вот и всё, что я могу подарить тебе на память, — сказала Эмилия, и добавила: — Между прочим, этот перстень наследственный – когда-то его носила ваша царица Елизавета.

Орлов не стал возражать Эмилии, что царицы не носят таких перстней, а только прижался губами к её рукам и сказал, глядя ей в глаза:

— Помни всегда, что я тебя люблю, моя царица!

Несколько недель спустя бравый офицер остановился возле крыльца у дома Эмилии Моризо и постучал в дверь. На его стук вышел высокий мужчина и спросил офицера:

— Что вам угодно, мсье?

— Генерал-майор Орлов просил передать деньги для мадам Эмилии, — бодро доложил офицер, вытягивая из-за пазухи тугой пакет.

— Доложите генералу, что Эмилия Моризо в его деньгах более не нуждается, — сказал высокий мужчина и закрыл перед офицером дверь.

Обескураженный офицер, засунув пакет за пазуху, покачал головой, прошептав про себя: «Вот так дела!» — потом взмахнул хлыстом, и молодой конь резво взял с места.

— Кто там стучал? — спросила Эмилия, отрываясь от полотна, на котором блестел мокрыми красками красивый генерал.

— Разносчик пива, — сказал Видок, закрывая дверь.

— Ах, как я жду хоть какую-то весточку от Мишеля, — вздохнула Эмилия.

— Боюсь, что этот русский генерал вас бросил, дорогая Эмилия, — сказал Видок.

— Не будьте таким злым, Эжен, — возразила Эмилия, — вам это совсем не идёт.

Когда Орлову доложили об ответе, он не поверил, но сразу узнал Видока в описываемом господине, и это знание погрузило его в горькие размышления о том, что его так быстро забыли. Думая, что он отвергнутый, Орлов не осмелился напоминать о себе, несмотря на то, что ещё два года служил во Франции.

Эпизод третий. Сестра Даша

Страшная стала Москва-матушка! И не матушка вовсе, а злая мачеха, которая своих детей, москвичей, превратила из добрых, хлебосольных и ласковых в озлобленных на всех, никому не доверяющих и перепуганных до смерти. Причём, смерть ходила за каждым, невзирая на бывшие регалии и звания, а скорее, наоборот, награждая собой титулованных.

Город в одночасье стал неряшливым, некогда нарядные особняки, как будто само собой осунулись и облупились, обнажая под штукатуркой израненные бока из красного кирпича. Москва, словно вымершая, затаилась, а тишину нарушали горластые, наглые и скорые на расправу. Вечерами и тут и там слышалась перестрелка, а фонари, потухшие с приходом татей, лишь пугали своими силуэтами в темноте.