Элейн Каннингем - Алиса

Мое кредо такое же, как у сотен миллионов других людей. «Я тут ни при чем, оставьте меня в покое. Мое дело — сторона, я не хочу ни во что вмешиваться. Не приставайте ко мне. И все. Случившееся, конечно, ужасно, но ко мне не имеет ни малейшего отношения. Я его не толкал.»

Вот это последнее и решило дело. Я его не толкал. Задержись я в подземке хоть на минуту, наверняка нашелся бы умник, запомнивший меня, а потом его память стала бы выдавать то, что глаза вовсе и не видели. Мне такие фортели памяти были знакомы ещё по курсу психологии в нью-йоркском университете, когда профессор прицелился из банана, кто-то выстрелил, а потом мы все, как один, клялись и божились, что видели в руке у профессора пистолет. Я не хотел, чтобы нашлись свидетели, которые поклянутся, что старика толкнул я. Мысленно прокрутив перед глазами всю эту сцену, я ещё раз убедился, что даже не притрагивался к нему. Он просто отпрыгнул назад. Поскользнулся и свалился под поезд. Вот и все. Меня с ним не связывало ровным счетом ничего, если не считать возникшего было желания помочь больному старику. Я готов был присягнуть во всем этом на библии. Старик был болен и запуган, несчастный, дрожащий старикан, обратившийся ко мне за помощью. Теперь для него все позади.

Зачем же тогда я продолжаю здесь стоять? Неужели хочу посмотреть, как вынесут его останки? Нет, это мне ни к чему.

Стоял прохладный мартовский вечер, и я дрожал — но не от холода, а от испарины — пот тоненькими струйками стекал по моему телу. Я вздохнул, решительно повернулся, перешел на противоположную сторону Сорок второй улицы и зашагал к ближайшей станции метро. Над Нью-Йорком сгустились сумерки, в которых зазывно мерцали и переливались яркие неоновые огни бесчисленных баров.

Мимо меня пронеслась «скорая помощь», расчищая себе дорогу воем сирены. Санитары подберут то, что осталось от старичка, и упакуют в водонепроницаемый мешок. К горлу подкатила тошнота, но я подавил мучительный позыв и спустился в подземку. Здесь, на «Ай-А-Ти», одной из старейших веток нью-йоркского метро, поезда шли бесперебойно; здесь испуганные старички не сигали на рельсы и не задерживали тысячные толпы бледных ньюйоркцев, уставших от работы и давки. Я думал даже отдать ему дань уважения, но вместо этого развернул газету и погрузился в чтение, воспринимая слова как символы и даже не пытаясь понять скрытый в них смысл.

После Сто двадцать пятой улицы вагон начал пустеть; стоящих пассажиров уже почти не осталось. Я присел на освободившееся место, краешком глаза заметив, как на противоположное сиденье опустился какой-то мужчина. Минуту спустя, оторвав глаза от газеты, я обратил внимание, что он смотрит на меня в упор. Он был очень худой, с длинными, цвета воронова крыла волосами, зачесанными назад и уложенными в гребень с помощью какого-то фиксирующего лака. Длинное вытянутое лицо, черные бусинки вместо глаз; почему-то мне ещё бросилась в глаза его полосатая рубашка с галстуком, заколотой булавкой с жемчужной головкой. Незнакомец пристально разглядывал меня, нисколько не смущаясь, что я заметил его взгляд.

Когда поезд остановился на Сто шестьдесят восьмой улице, и я поднялся, чтобы выйти из вагона, незнакомец последовал за мной. Пройдя за мной по платформе несколько шагов, он взял меня за локоть и потребовал:

— Гони ключ, шеф.

Душа у меня сразу ушла в пятки. Все жители Нью-Йорка стараются отгородиться от окружающей действительности каменной стеной и всерьез пугаются, когда она рушится. Тем не менее, принимая во внимание даже этот факт, я струхнул больше, чем следовало. Впрочем, не забудьте: в моей стене в тот вечер бреши пробивали уже дважды. Несмотря на то, что мы живем в обществе, восхваляющем насилие почти в той же мере, как и секс, где мутные волны насилия потоком выплескиваются из газет, кинофильмов, телепрограмм, книг и журналов, большинство из нас все же с ним сталкивалось. Дрался я всего раз в жизни — в шестнадцать лет. Став взрослым, я ни разу не бил никого по лицу, да и сам не получал зуботычин; говоря по правде, я даже не знал бы, с чего начать. Поэтому я поступил так, как на моем месте повели бы себя многие другие. Отвернулся и зашагал вперед, не обращая внимания на тонколицего преследователя. Тому такое обращение пришлось не по нутру, догнав меня на лестнице, он грубо схватил меня за руку, резко развернул лицом к себе и процедил холодным тоном, от которого по спине у меня поползли мурашки:

— Я хотел по-доброму, сука, но ты вынуждаешь меня быть грубым. Отдавай ключ.

Немногие пассажиры, сошедшие с нашего поезда, уже поднялись по ступенькам к выходу, оставив нас вдвоем.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал я. — Я вас не знаю и не понимаю, чего вы от меня добиваетесь. К тому же, я опаздываю.

Я попытался высвободиться, но его пальцы стиснули мой локоть железной хваткой. Узколицый ухмыльнулся.

— Так я тебе и поверил.

— Отпустите меня.

— Отдай ключ — отпущу.

— Какой ключ? Я даже не понимаю, о чем вы говорите.

— Ключ, который отдал тебе старик.

— Какой старик?

— Шлакман! Шлакман! Не держи меня за дурака, гаденыш, со мной этот номер не пройдет. Я не знаю, кто ты такой и откуда ты взялся. Может, ты тут и ни при чем. Может, Шлакман просто случайно выбрал тебя из толпы. Мне на это начхать. Гони ключ!

— Я не понимаю, о каком ключе идет речь.

— Ты мне уже надоел! Я видел, как старик отдал тебе ключ. Хватит с тебя?

Я покачал головой.

— Я спешу на автобус. Извините.

Худолицый понизил голос до шепота. Зловещего, холодного и скрипучего, как несмазанные дверные петли. Его левая рука вынырнула из кармана и я увидел, что на пальцах тускло поблескивает угрожающего вида кастет.

— Слушай, падло, если не отдашь ключ, я отделаю тебя так, что ты сам себя не узнаешь. То, что сделал поезд со Шлакманом — пустяки по сравнению с той участью, что постигнет тебя…

Кто-то затопал вниз по ступенькам, и мой обидчик на мгновение ослабил хватку. Я резко толкнул его в грудь, а он, не ожидав такого подвоха, споткнулся и отлетел вниз, в последний миг сумев уцепиться за поручень. Не дожидаясь, пока обидчик опомнится, я опрометью кинулся вверх по лестнице, выскочил на улицу, пулей промчался на противоположную сторону и сломя голову влетел в здание автовокзала. В Телтоновский автобус уже шла посадка. Весь дрожа и судорожно дыша, я ввинтился в автобус и плюхнулся на ближайшее сиденье. Да, вел я себя не героически, но ведь я и не говорил, что я герой.

Когда автобус тронулся с места, мой неведомый противник, стоя на тротуаре, проводил меня внимательным и задумчивым взглядом.

— Вам плохо? — заботливо спросила сидевшая по соседству полная пожилая женщина. — Я могу попросить водителя, чтобы он остановился.