Барбара Вуд - Благословенный Камень

Но переселенцы упорно двигались вперед сквозь это пекло — истомленные жаждой, истекая потом. Нога Джо Стриклэнда гноилась все больше. Бедный погонщик был измучен лихорадкой, и Эммелин всю дорогу держала голову Джо у себя на коленях, пока они ехали в фургоне Хэммерсмитов. Остальные тоже начинали хворать, но старались держаться, потому что знали, что остановка равносильна гибели.

Они выбрали группу мужчин, которые объявили Тайсу о своем намерении просить помощи у мормонов (хотя никто понятия не имел, где именно обосновался Брайан Янг[5] со своими людьми), но Тайс, пользовавшийся дурной славой среди «святых последнего дня», со знанием дела заявил, что мормоны от них слишком далеко и даже пытаться отправляться на их поиски равносильно самоубийству.

Они шли вперед, перенося испепеляющую полдневную жару и пронизывающий до костей ночной холод; губы у всех потрескались и кровоточили, языки распухли, воду раздавали по столовой ложке. Волы братьев Шуманов наконец не выдержали и рухнули на колени, мыча от жажды. Так что им пришлось зарыть свои плуги и фермерский инструмент прямо здесь, в песок, чтобы вернуться за ним потом, когда они найдут себе клочок земли в Орегоне.

Новорожденный младенец Биггсов, которого три месяца назад принимала Альбертина Хопкинс, не перенес жары, его похоронили в песке. Цыплята Бенбоу дохли один за другим от жары и жажды, и даже Маргаритка, некогда неугомонная енотовая собака, плелась, понуро свесив голову, рядом с фургоном Шона Флаэрти.

Казалось, пустыня Большого Соленого Озера не закончится никогда.

Но она все же закончилась; когда прохладным вечером, пришедшим на смену знойному дню, измученный обоз подошел к первому водоему у подножия холмов и скотина помчалась к воде, а люди старались не попасть под копыта, Мэтью подумал, что, может, это и было то темное и ужасное испытание, к нему подошла Эммелин и сказала:

— У Джо Стриклэнда гангрена. Ногу придется ампутировать.

Мэтью показалось, что на его плечи взвалили все бремя этого мира. Он сел на землю, на которой собирался развести костер, и, покачав головой, сказал:

— Я не могу этого сделать.

Эммелин присела рядом с ним и накрыла своей ладонью его руку. Лицо Мэтью, так же, как у нее и у всех остальных, покраснело и покрылось волдырями, взгляд был тусклым, одежда задубела от пота и грязи.

— Я помогу вам, — сказала она. — Мне приходилось ассистировать отцу во время ампутации ноги. Так что я смогу это выдержать, доктор Лайвли.

Он смотрел на нее, и ему хотелось заплакать.

— Мисс Фитциммонс, я не врач.

Она непонимающе смотрела на него.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что я не имею никакого отношения к медицине. Просто вы тогда, в Индепенденсе, приняли меня за врача, а я не стал вас разубеждать.

Она нахмурилась:

— Тогда кто же вы?

И он еле слышно ответил:

— Я гробовщик.

Она заморгала. И еще больше нахмурилась.

— Гробовщик? То есть похоронных дел мастер?

— Да, похоронных дел мастер.

— Но как же ваша сумка…

— Люди, приготавливающие тело к последнему упокоению, используют те же инструменты, что и врачи. Особенно если кончина была вызвана травмой. Нам, так же, как и врачам, приходится накладывать швы и повязки. Стетоскоп же необходим для того, чтобы убедиться, что человек действительно умер, прежде чем предавать его земле.

— Но я видела, как вы покупали в аптеке лекарство!

— Я покупал его для себя. Зимой я часто болею.

Эммелин была настолько потрясена, что не могла выдавить из себя ни звука.

— Почему же вы меня не разубедили? Ведь все принимали вас за врача!

Он посмотрел на нее удрученным взглядом:

— Если бы от вас зависела жизнь многих людей, вы бы стали говорить им, что вы — похоронных дел мастер? Мисс Фитциммонс, вы же сами жаловались на предубеждение и осуждение, с которыми вам приходилось сталкиваться из-за того, что вы — женщина. Мне же приходится сталкиваться с таким же предубеждением и осуждением, потому что я — гробовщик.

Эммелин задумалась.

— Да, — сказала она, помолчав. — Думаю, я понимаю вас.

— Людям становится не по себе в моем присутствии, — сказал он удрученно. — Потому что я напоминаю им о том, о чем они не хотят помнить. Но это наш семейное ремесло! Мой отец — похоронных дел мастер, и оба моих брата. И мне не оставалось ничего другого, как заняться тем же делом.

— Дорогой мой Мэтью, — сказала она мягко, впервые обращаясь к нему по имени. — Вы не должны ни стыдиться, ни стесняться профессии, которой обучил вас ваш отец, потому что в том, чем вы занимаетесь, нет совершенно ничего постыдного. Это уважаемая профессия и нужная работа, людям нужны профессионалы, как вы, которые почтительно относятся к умершим и уважают чужое горе: я видела, как вы себя вели, когда кто-нибудь умирал. Мой отец и его братья рассказывали мне про гробовщиков, которые грабили умерших, обманывая их родственников, наживаясь на их горе и чувстве вины. Вы не такой, Мэтью, и вы делаете очень нужную работу, потому что люди обращаются к вам тогда, когда переживают самый ужасный и самый болезненный момент в своей жизни.

Он молча смотрел на нее, вспоминая то, что сказала ему Онория, отказываясь выйти за него замуж: «Я не смогу жить с мужчиной, который ежедневно прикасается к заразным телам».

— Значит… моя профессия не смущает вас?

— Я была бы последней ханжой, если б это было так. Я приняла решение ехать на запад, когда поняла, насколько люди на востоке погрязли в предубеждениях и отживших традициях. Они втискивают себя в жесткие рамки, не желая освобождаться из них. Я хотела стать врачом, но все твердили мне одно: что предназначение женщины — быть женой и матерью. Поэтому я и решила ехать туда, где есть свобода, где люди свободны от глупых предрассудков. Хорошая была бы из меня феминистка, если б я требовала свободомыслия от других, а сама погрязла бы в косности.

— И вы не считаете… — он прокашлялся, и щеки у него порозовели, — что мое имя является помехой? Мне бы хотелось сменить его.

Она с минуту молча смотрела на него, потом, поняв, воскликнула:

— О! — и прикрыла рот рукой.

— Вот видите — я стану посмешищем.

Она улыбнулась.

— Вашего отца ведь не смущает его имя? Значит, оно не должно смущать и вас.

— Это совсем другое, — грустно ответил он. — В Бостоне семейство Лайвли занимались этим из поколения в поколение. Еще со времен первых колонистов. Там никто и не подумает цепляться. Но здесь! На какое уважение может рассчитывать гробовщик по фамилии Лайвли[6]?