Нина Соротокина - Прекрасная посланница

Ознакомительный фрагмент

Реляция, которую Петров почитал весьма важной, касалась дел текущих. Он просил денег, но теперь не у своего ведомства, которое не отозвалось на его предыдущую просьбу, а лично у Бирона. Поймите, ваше сиятельство, совершенно нечем платить информаторам. Сам он согласен служить без ежемесячного жалования, вернется в отечество, получит все оптом, но для подкупа нужных лиц необходимо иметь под рукой круглую сумму. В Варшаве к услугам Петрова было удобное заведение под названием банк, он и сужал его деньгами, но в осажденном городе даже под залог, под вексель никаких денег не выпросишь. А какой у Петрова в Данциге может быть залог?

Во второй части письма, без всякого акцента на важность информации, Петров между делом сообщал, что некая особа, которая уже виделась с Шамбером в Варшаве, непонятным образом явилась в Данциг. Оную особу зовет Николь де ла Мот, она имеет связи с лучшими фамилиями. По слухам, она самого Лещинского посещала, а с французским послом де Монти открыто разъезжает по городу в карете. К Шамберу де Мот наведывалась всего один раз, и то ночью.

Эта де ла Мот все дни была на виду, а на прошлой неделе вдруг исчезла. Надежный информатор сообщил, что она уехала из Данцига.

Далее… «По слухам, экс-король Лещинский болен, все дела вершат Потоцкий и французский посол де Монти. В городе трудности с продовольствием, но зерна в достатке, поскольку такой мельницы и складов, как в Данциге, в прочих городах европейских не отыщешь».

Петров не отказался и от приписки, так, на всякий случай, дал описание наружного облика де ла Мот: «Рост средний, глаза зеленые, продолговатые и с непонятным изъ яном. Иногда в них появляется косина, словно она тебе в глаза смотрит, но и в бок хорошо видит».

Вот эту реляцию надо было немедленно доставить в Варшаву, а оттуда по проверенным каналам в Петербург. Но как это может сделать Козловский, если он лежит с перевязанным плечом и смотрит тупо, словно и не узнает Петрова?

Но, с другой стороны, чего, собственно, бояться? Раненый Козловский для передачи письма подходит так же хорошо, как здоровый. Язык-то у него цел, и память, будем надеяться, не совсем отшибло. Пусть постарается для отчизны, выполнив роль простого вместилища, а уж потайной карман на князев камзол Петров сам может пришить, не велика премудрость.

– Как самочувствие? – спросил Петров бодро.

Матвей посмотрел на агента мутным взглядом и ничего не ответил. Рядом с походной кроватью, переминаясь с ноги на ногу, торчал высоченный, белесый парень, видимо, тот самый денщик Евграф. Он озабоченно поправил плащ, которым был укрыт раненый, и произнес степенно:

– Освежение покоев воздухом в лазарете не делают. Я сюда их сиятельство и снес.

– Понятно… Ты, Евраф, погуляй пока.

– А что ж одеты вы не по уставу? Епанча на вас полевой пехоты, а вместо лосин… извиняйте, партикулярные порты.

– А это не твоего ума дело. Ты, Евграф, в лазарет ступай. Там сейчас каждые лишние руки необходимы.

– А как же тут? Если воды подать или еще что? – искренне удивился денщик, ему явно не хотелось загружать лишней работой свои огромные, как лопаты, руки.

– Я сам воды подам, и «если что» тоже сам. Иди!

Матвей никак не отреагировал на эту перепалку. Как только денщик ушел, агент зашептал с показной бодростью:

– Вот какое дело, князь. Вы сегодня вечером отправитесь в Торн. Тяжело раненых повезут водой в тамошний госпиталь. В Торне, говорят, имеются отличные лечебницы при монастырях. Заодно выполните одно мое задание.

– Ты, Петров, не шепчи, – отозвался, наконец, Матвей. – Ты громко говори. У меня уши после контузии пробкой забиты.

Петрову пришлось повторить весь текст заново. Конечно, он не говорил в полный голос, не было у него такой привычки – на всю ступню становиться, привык жить на цыпочках. Лицо Матвея оставалось безучастным. Попробуй разберись, понял он, о чем ему толкуют, или нет. Но суть уловил, это точно, потому что вдруг сказал с раздражением:

– Никуда я не поплыву. Не такая у меня тяжелая рана, чтобы на монастырских подворьях валяться.

– А ты и не будешь валяться, – неожиданно для себя Петров перешел на «ты», – потому что задерживаться в Торне тебе никак нельзя. Тебе в Варшаву надо, – он очень боялся, что князь опять его перебьет, и потому говорил быстро и четко. – Из Торна в Варшаву лучше добираться сушей. Подводу можно нанять, можно купить. К сожалению, я не могу ссудить тебя деньгами, хотя по закону обязан, дело-то государственное. Но ты человек не бедный, сам заплатишь.

– Петров, может ты с ума сошел? За каким лядом я попрусь в Варшаву?

– У вас там дела, – Петров уже нагнулся к самому уху Матвея. – Вам там надо будет отдать важный пакет, то есть срочную депешу для их сиятельства Бирона, – тайные слова орать во все горло не пристало, здесь Петров приглушил звук, но все равно вышло чересчур громко. Он с опаской поглядел по сторонам. Всюду сновали люди, но никому не было дела до чужого секретного разговора. – Но ваше дело довести депешу только до Варшавы, а далее ее пошлют по назначению.

– Отвяжись, Петров. Никуда я не поеду. Башка болит…

– Вот и отлично. Я сейчас с лекарем поговорю, чтобы вас здесь не забыли. А то ведь здесь у вас большой беспорядок.

– Мундир-то где раздобыл? С убитого снял? Денщик у меня глазастый.

Но Петров уже не слышал Матвея. В мятом, кровью запачканном кафтане неведомого подпоручика он чувствовал себя великолепно, поскольку находился среди своих. А это большое благо – жить без опаски. И вовсе он не мародерничал, снятые с раненых мундиры валялись кучей у входа в лазарет – выбирай, какой хочешь.

«Балаболка, – с неприязнью подумал Матвей про агента. – Депеша какая-то дурацкая. А то, что нас здесь порубали в капусту, тебя вроде бы и не касается».

На Матвея навалилась тоска. Когда он очнулся после контузии, то вначале пребывал в нервном возбуждении, все что-то говорил, объяснял лекарям, смеялся, как идиот, а здесь под кленами вдруг затих. Навалились мысли, тяжелые, как удушье. Боль телесная – дело десятое, и глухота, надо думать, со временем пройдет. А вот что делать, судари мои, с болезнью души? Мир, весь мир, сама вселенная с сонмом ангелов предстал перед ним совсем в другом свете. Он-то, дурак, всегда гордился, что из любой передряги выходил победителем. Даже две темницы – у Бирона и у Гандлевских в подвале, не убили в нем оптимизма и твердой уверенности, что мир устроен правильно. Было и прошло. Он опять в седле и отлично умеет управляться с окружающей действительностью. Размашисто жил, что и говорить.

А тут вдруг от пустяковой раны и расклеился. Слишком много трупов, господа! Ему уже стыдно было за тот восторг, который он испытал при взятии Шотланда. Лавровые венки победителя, со щитом или на щите, честь превыше всего – ах, как красиво, а на деле пустые слова. Люди подыхают, как скоты бессловесные на бойне. А их потом штабелями укладывают, как дрова. Где-то лежит окоченевший уже Васька Крохин. Есть малая надежда, что он жив, но Матвей сам видел, как рядом с пушкой, где Васька торчал, разорвалось ядро.