Irene - Эфффект линзы

— Не боюсь. Просто… — быстро шмыгнул носом. — Не хочу там находиться… противно это…

Я повернул голову и озадаченно нахмурился.

— То есть?

— А то и есть. Любили они его все, как же…

— Ну, на самом деле, там много людей, которым он действительно был дорог.

— Ага, — Витя зло усмехнулся. — Задроты наши его любили. И Ольшанская тоже. И все, сука, стоят такие печальные! И плачут вроде… Да завтра же они вздохнут с облегчением и забудут о нем.

Его руки все так же дрожали, на лице, несмотря на промозглый холод, появилась испарина. Я осторожно наблюдал за ним краем глаза, стараясь не спугнуть излишним вниманием. Несмотря на явный гнев, Сдобников еще и боялся, видимо, того, что я, как психолог, увижу в нем что-то лишнее. Меня поразил этот постоянный контроль собственных эмоций.

— Ты дружил с Лехой?

Витя сжал губы и нахмурился, но, догадавшись, что я не собираюсь отступать, все же произнес:

— С первого класса. Мы и сидели всегда вместе… Правда, в последнее время почти не общались. Сложилось так… Хотя у него не так много друзей, как кажется…

Я кивнул, вздыхая. Меня по-прежнему интересовал один вопрос, ответ на который я пока не нашел. Сдобников молчал, хотя я чувствовал, что ему хотелось что-то мне рассказать.

— Мне очень жаль. Но, думаю, ты немного несправедлив по отношению к другим.

Он взглянул на меня через плечо и вновь отвернулся.

— Особенно к Ольшанской!

Вот оно! У меня с первого мгновения сложилось впечатление, что он думает сейчас вовсе не о Лехе. И уж тем более, не о Феськове и Ко. Витя шумно втянул воздух, на челюстях играли желваки. Если его немного подзадорить, он расскажет, что на самом деле думает о Вике.

— А что Ольшанская? — невинно возразил я. — По-моему, она переживает вполне искренне.

— Угу, — улыбка Вити скорее походила на волчий оскал. — Исхудала прямо, бедолага…

Я потушил сигарету и внимательно посмотрел ему в лицо. Сдобников вздрогнул, но взгляда не отвел.

— У них был какой-то конфликт?

— Она — его бывшая. Остального не знаю, если вас сильно интересуют сплетни, то лучше спросить у Рыбаковой.

— Ясно. Ты считаешь, что Вика что-то скрывает?

Сдобников сорвался с места и нервно заходил передо мной, как тигр в цирковой клетке.

— Не знаю, — прошипел он. — Я пока одно вижу: у Лехи было все нормально. Потом он связался с этой курицей… А потом — оп! — и мы его хороним.

Он сжал кулаки, метнув в меня несколько гневных взглядов, но потом вдруг настороженно замер.

— А зачем вы все это выспрашиваете? Вам сказали меня допросить?

— По-моему, это не похоже на допрос, — я нахмурился. — Просто мне показалось, что ты хочешь чем-то поделиться, только и всего. Обычно от этого становится легче. А сегодня тяжелый день.

Витя немного отступил, его плечи расслабленно опустились.

— Может быть. Но теперь я хочу помолчать.

— Хорошо. Просто знай: если нужно поговорить, подходи в любое время.

Он неуверенно кивнул, мы замолчали, и я принялся за вторую сигарету. Сдобников накинул капюшон и потер замерзшие руки. Со школьного двора расходились люди, похоронная процессия двинулась в сторону кладбища. Стайка старшеклассников завернула за угол, в «курилку», но никто не проронил ни слова. Я попрощался с Витей и побежал к автобусу, который вез учительскую делегацию следом за катафалком, пытаясь абстрагироваться от невероятного количества людского горя, сосредоточенного в маленькой кабинке «Газели».

Я не стал подходить к матери Лехи в день похорон. Во-первых, мы не знакомы, а то время вряд ли было подходящим для знакомства, во-вторых, мне не хотелось говорить какую-то банальность только потому, что так надо. Прошло три дня, пока я совершенно случайно встретился с ней в холле первого этажа нашей школы. Она стояла у окна напротив приемной директора, теребя в пальцах платочек, и с медитативным спокойствием осматривала квадратный школьный двор. Статная, красивая женщина. Догадаться о неистовом горе, разрывающем ее душу, можно было лишь по беспомощно опущенным плечам и этим механическим, резким движениям рук. Несмотря на то, что написано в моем университетском дипломе, я всегда терялся и не знал, что можно сказать в такой ситуации. Но в ту минуту я впервые почувствовал на душе неподъемную, тысячетонную глыбу — если Леха Литвиненко действительно покончил с собой, то я тоже отчасти виноват в этом. Может быть, вовремя сказанного мною слова хватило бы, чтобы он передумал. Может быть, я бы мог натолкнуть его на решение проблемы. Может быть, я мог его спасти… Может быть, должность школьного психолога и вправду не такая бесполезная штука…

— Здравствуйте, Александра Анатольевна… — я вздохнул, пока она, напряженно разглядывая мое лицо, пыталась понять, где видела меня раньше. — Вы к Алле Ивановне?

Мать Литвиненко рассеяно кивнула:

— Мне сказали, она будет минут через пятнадцать. А вы, кажется… вы — психолог?

— Да. Я недавно работаю. Меня зовут Кирилл Петрович, — я осторожно пожал ее мягкую полную руку. — Мне очень жаль…

— Кирилл Петрович, — ее покрасневшие от слез глаза вдруг вспыхнули подозрительно похожим на безумие огоньком, — вы же знали Алешеньку?

Я вздрогнул от ее вопроса и от неожиданности растерялся. Не думал, что она вообще захочет со мной разговаривать.

— Да, немного работал с его классом. Мы несколько раз разговаривали с ним.

— Ну почему же они говорят мне, что он… убил себя сам… это же бред! Это же полный бред… — казалось, эти истеричные нотки, проскальзывающие в ее хриплом голосе, вот-вот превратятся в неудержимый, неистовый плач, хотя внешне она выглядела все так же сдержанно. — Вы же специалист! Вы же видели его… А они ничего не хотят слышать…

Моя тысячетонная глыба вины за секунду стала еще тяжелее. Да, специалист, вроде как. Но распознать самоубийцу в жизнерадостном лидере класса не сумел. Я опустил глаза.

— Александра Анатольевна, я бы очень хотел знать, что произошло на самом деле. Но, к сожалению, пока мы имеем только официальную версию, и остается только ждать. Если я могу чем-то помочь…

Она вытерла скопившиеся в уголках глаз слезы и покачала головой.

— Спасибо, — вздохнула, взяв себя в руки, и продолжила: — И ведь ничего, никаких признаков же не было… Пару раз он приходил домой под утро в плохом настроении. И все. Но ни со мной, ни с отцом не говорил. Все ведь мальчишки так делают… В этом ведь нет ничего такого… Он не мог сам!!! Я никогда, слышите, никогда в это не поверю!

Я сочувственно кивнул, вспомнив, как мама целый месяц даже не догадывалась о том, что у меня вдребезги разбито сердце после одной неприятной любовной истории. Да и пирсинг в моей левой брови она заметила только четыре дня спустя… Так что Александра Анатольевна вполне могла пропустить что-то важное.