Миранда Гловер - Шедевр

— Гольбейн[6] одобрил бы твой наряд, — шепнула мне на ухо Эва, ласково улыбнувшись, когда мы вышли из спальни.

Я знала, на что она намекает. Речь шла о нашем секрете, о картине, которая вызывала восторг у нас обеих. Симеону она тоже нравилась. На стене его ванной висел выцветший, со скрученными углами постер, изображающий «Кристину Датскую, герцогиню Миланскую». Мы купили его, когда Эва в первый раз повела меня в Национальную галерею, около пяти лет назад. Мы обе выбрали эту картину, как самую любимую работу из всей коллекции. Эва нашла, что Кристина чем-то похожа на меня, она только не смогла сказать, чем именно. Симеон согласился.

В сумерках самые представительные мужчины нашей общины вынесли на обыкновенных носилках гроб с телом своего бывшего главы, наставника и друга. Прошло пять дней после смерти Симеона, и, лишь когда все формальности были соблюдены, его вынесли из библиотеки и похоронили. Сегодня его завернули в листья конопли. Гроб выглядел ненадежным, слишком маленьким для мужского тела.

Мы шли за гробом сквозь широкие дубовые двери, впереди Эва с Джоном, потом я с Кэй и Джо, нашими близкими родственниками. За нами следовали остальные члены общины, всего восемнадцать человек; взрослые и дети объединились в общей скорби.

Гравий скрипел под нашими ногами. Под конец к процессии присоединилось еще около трехсот человек — друзей и сочувствующих. Они выглядели так, словно вырядились на одно из наших шумных празднеств — на всех была разноцветная одежда; лишь общее настроение соответствовало событию. Затем мы свернули налево и пошли по заросшему лугу, издававшему стойкий запах сладкого гороха и алтея. Воздух был наполнен жужжанием медоносных пчел Симеона, яростно собирающих вечернюю пыльцу. Узкой шеренгой мы шли вдоль цветущих садов и огородов; гроб несли высоко над головами, чтобы не задеть живую изгородь. Наш путь проходил мимо прохладного сумрака кустарников, домика на дереве и старых веревочных качелей, где обычно играли дети нашей общины. Здесь мы зажгли свечи и повесили на ветки разноцветные шелковые ленты, они выглядели точно флаги, возвещающие о деревенском празднике. Наконец мы вошли через деревянные ворота ручной работы в маленький, окруженный каменной стеной сад — последнее пристанище Симеона.

Сад находился на окраине поместья, к нему примыкали вспаханные поля. В саду было две яблони, одна груша, плакучая ива и маленький круглый пруд, где плавали белые лилии, — все это посадил Симеон за последние двадцать лет. В воздухе чувствовался запах лилий — тошнотворно сладкий и опьяняющий. За прошедшие годы здесь закопали несколько умерших домашних животных, и Симеон стал первым человеком, которого похоронили в этой неосвященной земле. И такое место вполне подходило для него как для основателя нашего селения и сторонника захоронения на лоне природы.

Некоторое время спустя все, наконец, собрались. Мы с Эвой стояли впереди, стараясь удержаться и не упасть в узкую глубокую яму.

Мне было жаль, что Кенни нет рядом со мной. Когда тело Симеона опускали в землю, Кэй и Джо запели старинную народную песню. Я почувствовала, что наклоняюсь вниз, словно меня непреодолимо тянуло к отцу. Эва схватила меня за руку и удержала от падения. Затем Джон прочел длинное бессвязное стихотворение, которое специально сочинил, и я почувствовала себя совершенно опустошенной. Солнце догорало и заходило за горизонт, кто-то из детей заиграл на флейте, а мы все брали пригоршни красных лепестков роз и кидали их в могилу, затем проделывали то же с влажной жирной землей. Потом мы медленно повернулись и в обратном порядке направились в поместье мимо догорающих свечей. Стало свежо, и, несмотря на теплую одежду, я замерзла. Пора было идти в дом, чтобы там помянуть Симеона.

Три часа спустя, получив свою порцию слез и воспоминаний и дождавшись, когда заиграет оркестр, я проскользнула в свою комнату и сняла одежду, в которой была на похоронах. Я оставила ее в беспорядке валяться на полу, нацепила джинсы и джемпер, прокралась вниз и вышла через черный ход. Я незаметно пробежала по лужайке к амбару, схватила велосипед и тихонько поехала по краю дороги, стараясь не попасть на гравий. Потом я погнала как сумасшедшая, пока свет из поместья не перестал освещать мой путь. Лунное сияние и блеск звезд подчеркивали белизну цветов, которыми была обвита живая изгородь. Я поехала быстрее. Воздух был свежим, влажным и дурманящим. Я вдыхала его так жадно, что закружилась голова, но я упорно продолжала крутить педали, стремясь поскорее добраться до намеченной цели. Я не в силах была дольше ждать — мне хотелось встретиться с Кенни, ощутить его объятия. Но когда я приехала, то увидела, что дом погружен во тьму. Три прошлые ночи Кенни вывешивал снаружи фонарь, чтобы я могла найти дорогу. Я поставила велосипед у дерева и осторожно подошла к окну его спальни и заглянула внутрь. Может быть, Кенни уже спит — или же он сидит в баре? Но было уже за полночь. Вряд ли он все еще там. Я сказала ему, что приду, как только смогу. Каждую ночь после смерти Симеона я спала крепким сном на большой старой отсыревшей кровати Кенни, в его успокаивающих объятиях. Никто из домашних не замечал моих поздних исчезновений и опозданий утром к завтраку. Они все были слишком заняты мертвецом, чтобы обращать внимание на тайные проделки живых.

Но сейчас, когда глаза привыкли к темноте, я увидела, что дом пуст, а кровать застлана. Кенни здесь не было. Я медленно обошла вокруг дома, заглядывая в каждое, покрытое паутиной окно, просто чтобы удостовериться в своей догадке. И лишь сделав полный круг, я заметила на кухонном подоконнике белый конверт. Я взяла его и увидела свое имя, написанное с ошибками косым почерком. Я распечатала конверт. Чтобы прочитать записку, которую я обнаружила внутри, потребовалось время. Было довольно темно, и мне пришлось подождать, пока лунный свет станет более-менее ярким, чтобы разобрать каракули Кенни. Это был первый и последний раз, когда я видела его почерк.

Эста,

извини, что не успел с тобой попрощаться, но дорога зовет меня, и я должен ехать. Я и мой мотоцикл не можем долго задерживаться на одном месте. Если бы я не познакомился с тобой, то уехал бы еще в понедельник. Я сочувствую тебе по поводу отца, это просто кошмар. Береги себя и продолжай рисовать!!!

Крепко целую. Кенни.

У меня задрожали руки. Лес вдруг показался очень густым, темным и таинственным, полным скрытого смысла и воспоминаний; древние корни шумящих деревьев уходили глубоко в старую землю, ту землю, где теперь спал вечным сном Симеон. Я почувствовала, как у меня подкашиваются ноги и, пошатываясь, обрушилась на каменную ступеньку крыльца и обхватила голову руками. И впервые после смерти Симеона я разрыдалась.

Я проснулась на рассвете непростительно ясного летнего дня, птицы с жестокой радостью резвились в ветвях. Было, наверное, три или четыре часа утра. Все мое тело затекло, я с трудом поднялась, села на велосипед и поехала домой.

Эва сидела на крыльце, в одеянии павлиньей расцветки, накинув на плечи плед и прислонив голову к кирпичной стене дома. Увидев меня, она вскочила и побежала по дороге мне навстречу. Ее седые волосы спутанными прядями окаймляли лицо, в глазах читалось безумие и бессонная ночь. Я слезла с велосипеда, и она кинулась мне в объятия, задыхаясь от плача. Ее глаза были похожи на два озера, полных горя.

— Я думала, что потеряла и тебя тоже! — прорыдала Эва.

В каком-то смысле она была права, хоть и несколько преждевременно оплакивала мой уход. Я уехала из дома в конце лета, раз и навсегда. И ни разу не приезжала туда.

7

Я крепко спала, когда зазвонил телефон. Я взглянула на часы рядом с кроватью. Восемь утра. Я никогда не была «жаворонком» и неохотно взяла трубку.

— Еще спишь?

Услышав голос Кенни, я вздрогнула и окончательно проснулась. Он казался слишком близким и родным. Я больше не знала этого человека, но от его голоса меня бросило в дрожь. Однако нужно сделать так, чтобы он согласился на мое предложение. Поэтому я постаралась притвориться, что рада его слышать.

— Только что проснулась. Как дела? — спросила я.

— Нормально.

Я села на постели, прижав колени к груди.

— Могу ли я выкупить у тебя свои рисунки? — быстро проговорила я. — Я хотела бы получить их обратно.

Кенни фыркнул.

— Знаешь, — сказал он, — когда я уехал тем летом, после того как твой отец… ну и все такое, я ведь возвращался, чтобы встретиться с тобой.

Мое сердце чуть не остановилось. Значит, рисунки — это только начало. Я промолчала, собираясь услышать, что он еще скажет.

— Самое смешное, что ты взяла и уехала. И никто, казалось, не знал, где ты.

— Я поселилась в Лондоне, — спокойно ответила я. Мне вдруг стало необычайно грустно. — Дома особо нечего было делать.