Лиза Альтер - Непутевая

— Ублюдок, — шипела Эдди по дороге домой. — Господи, ну и ублюдок!

В Бостоне мы решили, что лучшее, что я могу сделать для своего политического развития, — это порвать все связи с реакционной семьей. Это из-за них у меня неврозы и буржуазные взгляды, и один решительный шаг раз и навсегда вырвет меня из сетей капиталистических пережитков.

— Семейные узы не должны превращаться в цепи, — заявила Эдди.

Я подсчитала, какую сумму получила от акций Халлспортского завода, и перечислила ее в народную больницу Бостона. Пусть достойные цели оправдывают недостойные средства, решили мы.

Однажды апрельским вечером Эдди стремительно взлетела по ступенькам и с самым несчастным видом остановилась в дверях.

— Что случилось? — Я подписывала чек в пользу нуждающихся членов Общества борьбы с наркотиками.

— Вместо бара будет банк! — Она в изнеможении опустилась на прогнувшуюся кушетку.

— Ты шутишь!

— Боюсь, это не все.

— Что?

— Эту навозную кучу, которую мы называем домом, тоже прикрывают. К началу месяца мы должны убраться.

— Что? Куда?

Наш уютный мирок затрещал по швам. Мы сидели, сбитые с толку, и беспомощно смотрели друг на друга. Потом, когда первый шок отступил, подсчитали свои доходы и расходы и пришли к выводу, что нам придется или урезать расходы на благотворительность, или искать работу.

Пару недель мы без особой надежды мотались по объявлениям. Исполнители песен протеста нигде не требовались — в моду вошел тяжелый рок. Без диплома я могла рассчитывать только на место официантки в кафетерии на Гарвардской площади, где обедала когда-то в День благодарения. Эдди старалась внушить мне, что эта работа заслуживает внимания, что здесь легко вступать в контакт с народом и исправлять свои недостатки, доставшиеся в наследство от буржуев-родителей.

За две недели до выселения мы решили плюнуть на все и навестить в Вермонте двух приятельниц Эдди. Они были старше ее и редактировали газету в Уорсли, когда она только начала выходить. Эдди питала к ним такие же нежные чувства, как я к лишившему меня девственности Клему Клойду. Теперь они жили на ферме около небольшого городка под названием Старкс-Бог.

Мона оказалась худой, высокой, с широко расставленными бегающими глазами, спрятанными за темными очками с вишневыми линзами. Черные волосы с длинной челкой были подстрижены под «храброго принца». Она сутулилась и опускала голову, напоминая очкастого грифа.

Этель тоже не уступала ей ростом, но была плотней и эффектней: вокруг головы сиял пышный нимб рыжих волос. Она все время улыбалась, отчего глаза казались узкими щелками. Они обе — Мона сдержанно, Этель — бурно — обняли Эдди. Кроме них на ферме жили пятеро мужчин и одна женщина. Обветшалый белый дом соединялся покосившимся крылом с огромным амбаром, где на утоптанной куче навоза переминалась с ноги на ногу пара коров.

Обстановка напоминала Кони-Айленд накануне Дня Независимости: одежда, постели, книги, газеты, тарелки и спящие тела валялись в самых неподходящих местах. Сырые, оклеенные грязными обоями стены кое-где покрылись плесенью.

Мы с Эдди помогали им сажать семена в небрежно вскопанные грядки. Под жарким солнцем от влажной земли поднимался пар; в траве жужжали мухи; вдалеке зеленели предгорья.

На обед подали мутный суп с полусырыми клецками, похожими на листья с компостной кучи, и зернистый хлеб, который невозможно было разгрызть зубами. Потом все разлеглись на полу в гостиной, оставив грязные тарелки двум кошкам, которые немедленно прыгнули прямо на стол и тщательно вылизали их.

— Что случилось? — спросила Эдди у Моны и Этель. — Вы были самыми заядлыми активистками из всех, кого я знаю. Не верю своим глазам. После вас редактором стала я. Политические портреты, статьи о событиях в мире, помощь чернокожим детям в Роксбери — я продолжала ваши традиции. Не понимаю, что случилось?

— Надоело, — неохотно ответила Мона и со свистом втянула в себя сигарный дым. Лицо покраснело, стало жалким; она раздавила ногой тлеющий окурок и закрыла глаза.

— Неужели ты сдалась? — не унималась Эдди. — Уступила сволочам-радикалам?

— Нет, конечно, — преувеличенно бодрым тоном возразила Этель. — У нас своя теория. Знаешь, кто платил мне, чтобы я организовывала митинги в Ньюарке? Пентагон, вот кто! Нельзя бороться против системы и в то же время пользоваться ее благами. Сначала заработай право бороться, живя среди простого народа, а потом выговаривай мне про несправедливость и загнивающий строй. Или не болтай всякую чушь!

Мона согласно кивала, затягиваясь следующей сигаретой, потом сходила на кухню и принесла пакет мороженых «Волшебных грибов».

— Плоть Господня, — предложила она. — Любимое блюдо ацтеков. Ключ к общению с богами.

Я нехотя взяла ледяной кусочек. Можно ли есть плоть Господа?

— Ты что? Не балуешься наркотиками? — недоверчиво спросила Мона.

— Конечно, балуется, — поспешно заверила Эдди. Мне очень хотелось угодить ей, но воспитание одержало верх: я не доверяла «Волшебным грибам», более того, я читала, что те, кто их ест, рискует умереть в страшных муках. Я не хотела корчиться от боли на грязном полу заброшенной вермонтской фермы. Притворившись, что откусила кусочек, я бросила его кошке, но она презрительно фыркнула и отвернулась.

Эдди, казалось, очень заинтересовалась жизнью на ферме. Она задавала вопросы о садоводстве, животноводстве и ценах на землю…

— Мона и Этель, они… любят друг друга? — спросила я по дороге домой. Мы сидели на жестких автобусных сиденьях, упираясь коленями в передние сиденья, и смотрели на мелькавшие за окном мокрые луга и вечнозеленый лес. Кое-где еще не растаял снег.

— Они не любовницы, если ты это имеешь в виду. Насколько я знаю, их не интересует секс. У них деловые отношения.

— Какая тоска!

— Ты думаешь? По-моему, это оригинально.

Я недоуменно уставилась на нее.

— И что, так было всегда?

— Не знаю. Я помню, что у Моны, когда она училась в Уорсли, был мужчина, студент-медик. Они встречались в морге, когда он дежурил по ночам, и занимались там любовью.

— Господи! — ахнула я. Морг для занятий сексом казался мне таким же отвратительным, как и бомбоубежище.

— Но она «залетела». Помню, она призналась, что беременна. Мы сочиняли статью о свободе печати, и вдруг она разрыдалась. Я не верила своим глазам. Мона всегда была для меня образцом сдержанности. В конце концов она успокоилась, высморкалась и сквозь слезы рассказала о своей беде. «Что ты думаешь делать?» — спросила я. «Брошу университет и выйду замуж», — ответила она. А потом — после уик-энда — вернулась вся серая и измученная. Мы ни словом не обмолвились о том, что произошло, но, насколько я знаю, она больше не ходила ни в морг, ни куда-нибудь еще.

— И ты ничего не спросила у Этель?

— И мысли такой не возникало. По-моему, Этель ничего не знала. Как бы то ни было, не с Этель обсуждать эту тему. Она — единственная двадцатишестилетняя девственница, которую я знаю.

— Она тебе об этом говорила?

— Нет, конечно. Это только мое предположение.

Мы вернулись в Бостон и возобновили поиски работы и квартиры, которую могли бы себе позволить на мои урезанные дивидендные чеки. Эти поиски привели нас на окраину Бостона, где я никогда не бывала прежде. Несмотря на солнечную погоду, узкие улицы с высотными зданиями выглядели серыми и унылыми. С когда-то элегантных фасадов осыпалась штукатурка, урны были полны мусора, словом, на всем лежала печать запустения.

Мы разыскали дом, где дешево сдавалась двухкомнатная квартира, и стали осторожно спускаться в темный подвал. Неожиданно Эдди остановилась.

— Здесь мой отец — кто бы он ни был — изнасиловал мою мать.

— О чем ты? — Я с ужасом уставилась на возникшего из ободранной двери пьяницу. — О чем ты?

— Да, это было здесь, — мрачно подтвердила она.

Мы молча смотрели вниз на обшарпанные ступеньки и полную битого стекла и пустых бутылок дверную нишу.

— Этот подвал — семейная святыня, — вдруг зло засмеялась Эдди. — Мать как-то привела меня сюда и показала это место. Мне было десять лет. Чтобы я поняла, каковы мужчины.

— Ты хочешь сказать, что жила неподалеку?

— В пяти кварталах к востоку. — Она с вызывающим видом повернулась ко мне. — Что, Скарлетт, ты шокирована?

Этим именем — Скарлетт О’Хара из «Унесенных ветром» — она называла меня всякий раз, когда я показывала свой южный снобизм.

— Не знаю…

— Разве имеет значение, где я выросла? Ты росла во дворце с прислугой, я — в трущобе. Что с того?

Я торопливо закивала в ответ. Мы снова уставились на дверную нишу, где когда-то проклятое животное изнасиловало несчастную девушку.

— Он приставил ей к горлу нож, — проговорила Эдди. — Ей было пятнадцать. Она поздно возвращалась из школы. Она мечтала стать парикмахером, но когда поняла, что беременна, бросила школу.