Юлия Лавряшина - Свободные от детей

— Ты что? — пугается Леннарт и ладонью торопливо вытирает мне слезы. — Я тебя обидел? Или ты из-за Маргит?

— Не из-за Маргит. И не из-за тебя. Ты… Тебе не нужно этого знать…

Остановившись, Леннарт поворачивает меня к себе лицом. Взгляд у него как у архангела — суровый и требовательный.

— Ты плачешь потому, что сделала аборт?

— Я тебя умоляю! — стряхиваю его руки. — Миллионы женщин делают аборт каждый день, и ни одна из-за этого не плачет два года спустя.

— Почему? — вдруг спрашивает он. — Вам совсем не жалко этих детей?

— Это не дети, — говорю я жестко. — Это эмбрионы.

— Но они ведь живые! У них есть и пальцы и ушки… Им страшно. Им больно! Они беспомощны…

— Прекрати!

Оттолкнув его, я бегу вперед, даже не задумываясь, в ту ли сторону направляюсь. Сейчас мне просто необходимо скрыться от звучащих позади голосов, от угрызений совести, которые стали настигать все чаще вопреки народной мудрости, обещавшей, что время все лечит. Куда угодно — заблудиться в незнакомом городе, сорваться в море, впасть в амнезию… Говорят, что частичная случается с женщинами, оставляющими своих детей в роддомах: спустя какое-то время они забывают об их существовании, потому что сознательно вытесняют из памяти этот момент своей жизни. Но со мной этот номер что-то не проходит…

Так хотелось бы сорваться на Леннарте, наорать, упрекая в мужском эгоизме, бросить ему в лицо, что ни одна женщина не сделала бы аборт, если б чувствовала уверенность в том, от кого этот ребенок зачат. Если б ее мужчина не допустил ни минуты сомнения, не выказал бы страха и отторжения ее, тоже пока не готовой биться за то, чтобы взорвать родами свою жизнь…

Когда я обнаруживаю, что Леннарт больше не пытается догнать меня, то понимаю, что потерялась в переулках Старого города. Чего и хотела… Но на миг мне становится страшно оттого, что сейчас ночь, а я нахожусь среди затаившихся викингов, языка которых не знаю. Угомонилась ли их природная свирепость за эти века? Погибнуть прямо сейчас что-то не хочется… Я еще не выкурила свою последнюю сигарету… Не написала свой последний роман.

Мне чудится со страху, или я слышу говор волн? Впрочем, чему удивляться, если находишься в городе, расположенном на четырнадцати островах? Море здесь повсюду, даже если это лишь предтеча — канал. Я иду на звук его дыхания, и слух не обманывает меня. Мне уже видится нечто подобное тому, что Клод Моне увидел в Бель-Иле: яростные волны, острые обломки скал, в которых движения не меньше, чем в самом море. Все темное, сумрачное, сильное… Кричать хочется, когда видишь такое. Кричать, чтобы доказать, что в тебе жизни не меньше…

Но то ли от близости воды, то ли по другой причине, у меня опять наворачиваются слезы, но рядом нет Леннарта, готового отереть их ладонью. Именно в этот момент я понимаю, что больше не увижу его. Он утратил интерес ко мне. Он перестал видеть во мне женщину.

— Я — писатель! — говорю я не знающей покоя стихии. — Я не просто женщина. И он знал это с самого начала. Зачем он вообще приближался ко мне, если ему нужна домохозяйка?

Голос звучит так жалобно, что впору смеяться, а не плакать. Но мои губы кривятся сами собой, и дергается подбородок. И я вдруг чувствую себя маленькой девочкой, потерявшейся в мире, который кажется чужим и мрачным, пугающим косыми тенями, короткими шорохами. Это меня никто не хочет впустить в свою жизнь и просто полюбить меня, такую, какой родилась — не слишком красивую, не самую умную, не очень-то добрую… И от этого так тоскливо и холодно, что я обхватываю плечи, которые никто не хочет согреть, положив руку. И моя тщательно оберегаемая свобода впервые от ощущения огромности моря, от осознания бесконечности ночи оборачивается ненужностью.

— Я никогда и не нуждалась в том, чтобы кому-нибудь быть нужной, — шепчу едва различимым волнам, которые только и ждут того, чтобы поглотить все мои страдания вместе со мной. — Это я всегда была самодостаточна, а не Маргит. Что такое Маргит? Узколобая мамаша, зацикленная на своих детях… Она еще пытается доказать, будто чего-то стоит! Смешно! Статейки скачала с Интернета… Это — дело жизни? Господи, разве ты ради этого даришь людям души?!

Я уже кричу это, обращаясь то к небу, то к морю. Как мне смириться с этим очередным предательством человека, который показался одной со мной крови? А потом подсунул мне в качестве образца для подражания примитив, плоскую картонную фигурку с раздавшимися после двух родов бедрами и пустой душой! Натали, презирающую Пушкина за некрасивость, за отсутствие лоска, блеска… Темен. Непонятен.

Слева доносится звук шагов, от которого я шарахаюсь, бросаюсь бежать. Мне так хочется сейчас в Москву, на знакомые улицы, из лабиринта которых всегда найду выход. Хочется запереться в своей обжитой квартире, где ничто не пугает, кроме… С ужасом думаю, что маленькая тень может шевельнуться в уголке дивана, когда войду в комнату. И снова раздастся топот детских ног, уводящий за грань безумия…

Но сейчас я слышу только свой собственный топот. Дыхание срывается, а сердце бьется в горле — давно не бегала. Или это уже беременность сроком в один день сказывается?

«Смешно», — думаю на бегу и ловлю себя на том, что слишком часто сегодня повторяю это слово. Наверное, это и останется мне на память о Швеции: смех сквозь слезы, балансирование на изломе жизни… В городе, где суша и море слились в одно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Июньская радость трепетная, желто-зеленая с голубым, полная нежности, как взгляд на юную купальщицу Андерса Леонарда. Легкость и чистота, воздушность… Шелест свежей недвижной листвы, мягкость кожи девушки, ее тепло, которое чувствуешь даже взглядом. Этого шведского художника я открыла для себя уже после возвращения из Стокгольма, когда Лера, озабоченная будущим поселившегося во мне малыша, погнала меня в любимый Пушкинский полюбоваться портретами. Кто-то внушил ей, что беременным полезно смотреть на красивых людей… Хотя лиц, от которых трудно отвести взгляд, здесь немного, не с гогеновских же таитянок, в самом деле, считывать красоту!

Но сейчас перед моими глазами не полотно. Живой лес, в который попадаешь, только выйдя из Лериного дома, колышется сдержанным разноцветьем, зовет всплесками утреннего восторга птиц, которые умеют радоваться солнцу изо дня в день, каждый раз воспринимая его как чудо. Моня поселили в лесную сказку не то чтобы насильно, но возражений сестра и слышать не хотела. И я понимала, что она боится оставлять меня со своим будущим ребенком наедине, в замкнутом пространстве московской квартиры, по которой еще бродят призраки, а за окном несется целый поток машин, извергающих клубы газов. Лере позарез нужно было контролировать, что я ем, и пью ли витамины и фолиевую кислоту, высыпаюсь ли, не слишком ли много работаю.

Отлучить от последнего совсем ей не удалось, даже поселив меня в своем доме. Новый роман рвался из меня так неудержимо, что я могла бы не расставаться со своим ноутбуком вовсе, если б Лера не умоляла меня на грани слез:

— Ну, пожалуйста! Тебе необходимо гулять! И сидеть нельзя так много — плацента прирастет.

— Бред! Что она — там и останется?

— Ее потом придется удалять, тебе это надо?

Не надо. Мне вообще не терпится покончить с этой историей поскорее и вернуться к своей жизни, в которой никто не толкает меня изнутри, не мешает дышать, не мучает изжогой, Лера умиляется:

— Лохматенькая будет!

Уже знает, что будет девочка, чего и стоило ожидать, с нашей-то наследственной склонностью первыми производить «нянек», обреченных на украденное детство. Утешает лишь то, что этому ребенку никто не причинит такого зла: у Леры с Егором детей и быть не может, а я на повторный эксперимент не решусь. Все ощущения запротоколированы, на несколько книг впечатлений хватит…

Эту — об одинокой… нет, свободной женщине, которую северным ветром занесло в Швецию, — начать удалось не сразу. Лера чуть ли не прятала ноутбук, причитая, что в первые месяцы беременности его излучение может навредить плоду. Потом — пожалуйста, хотя тоже в меру, но нужно выждать месяца четыре. Сторговались на трех с половиной, иначе я с ума сошла бы. Сестра позволила мне только синопсис сочинить и отправить в издательство, чтобы договор заключить. Если все получится, они должны появиться на свет одновременно — ребенок и книга. Девочка, которая мне не нужна, и роман, что всю душу мою вобрал…

Теперь уже не только написан, но после двух корректур проверен, обложка придумана, остались типографские дела, и я, и издательство свое уже сделали. Леннарт стал фактом литературы, среди живых его для меня больше нет. Описан до малейшей черточки, до тоненького солнечного волоска… Окутан придуманной болью, в которую самой верится, когда перечитываю, хотя помню, что не было ничего подобного. Ну, может, мгновенье обиды, отчаянья… Но Москва неудержимым ледоколом разнесла едва наметившийся холод, и меня саму вернула себе, извлекла наружу, как археологи того бедного мамонтенка, которого выколупывали из айсберга. Только в отличие от него я осталась жива.