Юлия Лавряшина - Свободные от детей

«Кто-то вызвал милицию, — догадываюсь я. — Значит, эта тварь все же избила малышку… Что же мне — подтвердить, что Даша боялась этого? Или не лезть не в свое дело?»

— Участковый инспектор Дорохин, — тот, что в штатском сует мне в лицо удостоверение.

Разглядеть, что там написано в действительности не успеваю, но Дорохин уже прячет корочку, убежденный, что таким, как он, положено верить на слово.

— Разрешите?

Это он тоже спрашивает лишь для проформы и проходит, не дожидаясь моего ответа. Мне остается только отступить и впустить в жилище отшельника всю эту странную компанию. Не решившись пройти дальше передней, Дорохин выжидающе смотрит на меня с высоты своего роста, и, видимо, рассчитывает, что я поинтересуюсь тем, что им понадобилось. Но я предпочитаю подождать, пока он сам на правах вожака стаи объяснит мне, зачем они явились. Пару минут мы меряемся силой характера, потом он едва заметно вздыхает:

— Зоя Викторовна Тропинина, надо полагать?

— Думаю, вы не сомневались в этом, когда только вошли сюда.

Тонкие губы Дорохина не скрывают усмешки.

— Вы правы, Зоя Викторовна. Вас интересует, по какому вопросу мы к вам пришли.

— Уверена, что вы мне сейчас скажете.

— Хорошо бы вы так же уверенно и ответили, — философски замечает участковый. — Что вы можете нам сказать о местопребывании Дарьи Восниковской?

— Кого?

Я действительно впервые слышу это имя, и, кажется, Дорохин угадывает, что мое недоумение непритворно. Однако уже в следующую секунду я соображаю, о ком идет речь, потому что Агата, срываясь на истерику, выкрикивает:

— Где моя Дашенька? Где мой ребенок?

В голове у меня, видимо, происходит какое-то замыкание, потому что я не понимаю, о чем она спрашивает. Вернее, почему она спрашивает об этом меня?

Мое замешательство всеми воспринимается по-разному: Дорохин озадаченно поднимает брови, старушка всплескивает коротенькими ручками с нестрижеными ногтями, которые растут лопатой, Агата заходится в плаче. Я перевожу взгляд на того милиционера, который своей принадлежности не скрывает и носит форму. Он один сохраняет такую невозмутимость, которая составила бы честь английскому «бобби».

— Откуда мне знать, где Даша? — спрашиваю я его. — Она ушла вчера с ней… С матерью. И больше я девочку не видела.

Собственные слова со стороны кажутся не просто неубедительными, но предельно лживыми, как у любого допрашиваемого. А меня уже допрашивают, я ощущаю это задрожавшими поджилками. И угадываю, что против меня затевается какой-то заговор, ни цели, ни смысла которого я пока не понимаю.

— Спокойно, Зоя Викторовна, — произносит Дорохин тоном, от которого моя дрожь переходит в тряску. — Никто вас пока ни в чем не обвиняет.

Как заключенная сцепив за спиной руки, спрашиваю по возможности спокойно:

— А в чем вообще меня можно обвинить? Дашу избили, так? Но я-то при чем?

— А почему вы решили, что девочку избили? — радостно цепляется участковый.

Стараясь не смотреть на Агату, которую, по сути, выдаю с потрохами, торопливо рассказываю обо всем, что случилось вечером. Но это только мне кажется, что все теперь прояснилось. И кажется мне это не дольше нескольких секунд, потому что Агата начинает орать:

— Она врет! Вы же видите, она все врет!

— Это смешно! — вырывается у меня, хотя даже я сама не вижу в этом ничего смешного. — Какой у меня повод избивать чужого ребенка, которого я видела-то всего несколько раз?

И тут Агата движением фокусника вытаскивает откуда-то мою последнюю книгу, и мне же ее тычет в лицо:

— Да потому что ты ненавидишь детей! Здесь ты сто раз об этом говоришь! Вот же — самое начало, — она открывает первую страницу и росчерком искусственного ногтя выделяет предложения в самом верху. — Читайте все! «Я просто не люблю детей. Не хочу их. И, судя по всему, уже не буду их иметь».

Она громко захлопывает книгу, заставляя меня дернуться, как от пощечины:

— Убедились?

В ушах шумит так, будто мою голову зажали между огромными раковинами. Только сейчас это не отзвук прибоя, это гул черной воронки, в которую я вот-вот сорвусь. Где моя чертова сильная воля, которую все так любят нахваливать?!

— Если я не хочу иметь детей, это еще не значит, что я их пинаю на каждом шагу…

Это все, что я могу выдавить из себя. Так куце, так неубедительно. Однако Дорохин неожиданно смягчает тон:

— Зоя Викторовна, речь идет не о телесных повреждениях.

— Нет? А о чем тогда… идет речь?

— Даша… — он заглядывает в бумаги. — Восниковская пропала. Сигнал от матери поступил в отделение еще ночью. Сегодня ваша соседка Головкова подтвердила, что видела, как вечером Даша зашла в вашу квартиру.

Я смотрю на Евдокию Петровну, еще позавчера угощавшую меня пирожками с капустой: «Покушайте, милочка!» Она говорила, что гордится соседством со мной…

— А как Даша выходила вместе с матерью, вы что — не видели? — спрашиваю у нее тоном, после которого всякое дружеское общение между нами становится невозможным.

— Так я же спать пошла после, — бормочет старушка, оправдываясь. — Девятая серия-то кончилась… Вы вот не смотрите, Зоенька, а напрасно… Душевный такой фильм.

Больше не надеясь на непробиваемого милиционера, который не реагирует вообще ни на что, и опасаясь встретиться взглядом с Агатой, чтобы адская тьма не поглотила, обращаюсь только к Дорохину:

— Послушайте, товарищ участковый… Эта женщина… Агата Восниковская пришла ко мне буквально следом за своей дочкой. Даша не пробыла у меня и двух минут. Она только и успела сказать, что боится матери. Боится, что та изобьет ее.

— Ну, эту версию вы уже изложили, — напоминает он. — Зоя Викторовна, надеюсь, вы поймете нас правильно… У нас ордер на обыск. Ильин, найдите мне понятых.

«Этого просто не может быть», — я думаю об этом почти отстраненно, ведь перемещение в несуществующую реальность для меня дело обычное. Я как-то ухитрилась угодить в расщелину между мирами, не приготовившись к этому, не включив ноутбук.

Кто-то цепляется теплыми пальцами за мой локоть:

— Да вы присядьте, Зоенька…

Отталкиваю эти обманчиво мягкие руки Евдокии Петровны:

— Да как вы смеете касаться меня после этого?! После того как оклеветали…

Она оскорблено поджимает губы:

— А что я такого-то… Я же только сказала, как было. Ну, смотрите, Зоя Викторовна, как бы вам еще не пришлось о помощи просить…

— Вас? Да я лучше МЧС вызову, чем к вам постучу!

— Ну, глядите, глядите…

И я гляжу, как чужие тени, в которых почти не различаю людей, скользят по моей квартире, наклоняются, сдвигают дверцы шкафов. Что они надеются найти: затаившуюся в страхе девочку или ее труп? Неужели я стала бы прятать мертвеца в шкафу с одеждой? Но мне не смешно. Не улыбаюсь даже, когда они, как персонажи абсурда, проверяют холодильник, потому что с каждой минутой я все отчетливее понимаю, что Даша действительно мертва. Что мать убила ее, как девочке и привиделось. Ведь именно это она и пыталась вбить в мою тупую, отвергающую всякую мистику, голову…

Я отправила ее не просто в гестапо, а сразу на эшафот. И ведь она понимала, куда идет, но шла, потому что другого выхода не было! Я, единственная, могла ей помочь, и отказалась это сделать. Просто потому, что мне не хотелось обременять себя чужими проблемами и тянуло спать. И еще потому, что она была ребенком… А я от них по другую сторону баррикады.

Дорохин вдруг присаживается рядом со мной, загораживая собой окно, перекрывая свет:

— Ну, что вы плачете, Зоя Викторовна? Хотите в чем-то признаться?

— Я — сволочь, — действительно признаюсь я, изо всех сил стараясь не всхлипнуть, чтобы не услышала Агата. — Она ведь просила меня не отдавать ее матери… Она чувствовала, чем это кончится для нее…

Он смотрит на меня задумчиво, но сострадания в узких серых глазах нет, и, наверное, быть не может. Неожиданно участковый спрашивает:

— Агата Васильевна, а где ваш супруг?

— А? — на миг ее глаза становятся безумными, будто ее уже уличили. — Мой… супруг? Он в командировке.

— Ага! — восклицает Дорохин загадочно, и яростно трет переносицу, будто сдерживает рвущийся наружу чих. — И когда же господин Восниковский отбыл в командировку?

Она растерянно моргает. Ресницы слиплись неровными треугольниками, и мне чудится, что сейчас эти фигуры раскрошатся, опадут ей на щеки. Заметив мой пристальный взгляд, Агата вжимает в щеку пальцы, рискуя выткнуть себе глаз непомерно длинным ногтем, какие носят, по-моему, только в России.

— Он… улетел вчера утром…

Мне кажется, что ее охватывает досада на то, что муж обеспечил себе такое мощное алиби, и уже никак не получится свалить убийство на него. Неужели Дорохин всего этого, настолько очевидного, не понимает?!