Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины

— Вы сами тоже не любите женщин после двадцати? — спросил Джеральд.

— Женщины в этом возрасте не представляют для меня интереса — ведь для моего искусства они не подходят, — раздраженно ответил Лерке. — Да, я не нахожу их привлекательными.

— Однако вы эпикуреец, — саркастически рассмеялся Джеральд.

— А как насчет мужчин? — неожиданно спросила Гудрун.

— Они хороши в любом возрасте, — ответил Лерке. — Мужчина должен быть большой и могучий — неважно, молодой он или старый, лишь бы был крупным, даже массивным, с идиотской мускулатурой.

Урсула вышла одна в чистый мир, преображенный свежевыпавшим снегом. Но сверкающая белизна вызывала боль, она чувствовала, как от холода цепенеет душа. В голове мутилось.

Неожиданно Урсула решила уехать. Ее словно озарило: нужно перебраться в другое место. Среди этих вечных снегов она чувствовала себя обреченной, будто не существовало ничего другого.

А теперь, словно чудом, она вдруг вспомнила, что внизу — темная, плодородная земля, к югу растут апельсиновые рощи и кипарисы, оливковые деревья, падуб, вздымающий превосходную густую крону на фоне синего неба. Какое чудо! Существовал не один только этот безмолвный, замерзший мир среди горных вершин! Отсюда можно уехать и забыть про него. Можно уехать.

Ей захотелось тут же воплотить это чудо в жизнь. Захотелось немедленно расстаться с этим снежным миром, ужасными и неподвижными ледяными вершинами. Захотелось увидеть тучную землю, вдохнуть запах плодородной почвы, посмотреть на вечнозеленые растения, почувствовать, как отзывается завязь на тепло солнечных лучей.

Полная надежд Урсула радостно вернулась в гостиницу. Беркин читал, лежа в постели.

— Руперт, я хочу уехать отсюда, — выплеснула она на него переполнявшие ее чувства.

Беркин внимательно посмотрел на нее.

— Ты уверена? — мягко спросил он.

Урсула села на кровать рядом и обвила его шею руками. Удивительно, как мало поразило его это сообщение.

— А ты разве не хочешь? — спросила она с волнением.

— Я не думал об этом, — ответил он. — Но уверен — хочу.

Урсула неожиданно выпрямилась.

— Мне здесь все ненавистно, — заявила она. — Ненавижу снег — он такой неестественный, и свет он отбрасывает неестественный — какое-то мертвенно-призрачное очарование, и чувства в людях вызывает ненатуральные.

Беркин лежал, посмеивался и размышлял.

— Что ж, можно уехать, — сказал он. — Поедем в Верону завтра же, отыщем Ромео и Джульетту, посидим в амфитеатре. Идет?

Урсула смущенно и робко зарылась лицом в его плечо. На кровати лежал абсолютно свободный человек.

— Идет, — ответила она, чувствуя огромное облегчение. Ее душа словно обрела новые крылья — теперь, когда она увидела, что он открыт остальному миру. — Мы сами станем Ромео и Джульеттой. О, любимый!

— Но сейчас в Вероне дуют холодные ветры с Альп, — заметил Беркин. — Мы будем вдыхать запах снега.

Урсула выпрямилась и посмотрела ему в глаза.

— Так ты рад, что уезжаешь? — с тревогой спросила она.

Непроницаемые глаза его смеялись. Урсула уткнулась лицом в мужскую шею и, прижимаясь к нему, взмолилась:

— Не смейся надо мной, не смейся!

— Это еще почему? — рассмеялся Беркин, обнимая ее.

— Не хочу, чтобы надо мной смеялись, — прошептала она.

Целуя нежные, пахнущие дорогими духами волосы, он продолжал смеяться.

— Ты любишь меня? — спросила Урсула шепотом — очень серьезно.

— Да, — смеясь, ответил Беркин.

Неожиданно она подняла губы для поцелуя. Ее губы напряженные, подрагивающие, тугие, его — мягкие, сильные, нежные. Поцелуй длился несколько мгновений. Тень печали накрыла его душу.

— Твои губы такие жесткие, — сказал он с легким упреком.

— А твои — мягкие и нежные, — радостно отозвалась она.

— Почему ты всегда их сжимаешь? — с сожалением спросил Беркин.

— Не обращай внимания, — быстро ответила она. — Просто привычка.

Урсула знала, что он ее любит, не сомневалась в этом. И все же не могла допустить давления, не хотела никаких допросов. Она отказывалась от себя ради наслаждения быть любимой и знала, что хотя Беркина это радовало, но к радости примешивалась и печаль. Урсула уступала его энергии, но не была собой — не осмеливалась полностью раскрыться и встать рядом такой же духовно обнаженной и сильной, как он, — не приспосабливаясь, а всецело ему доверяя. Она отдавала ему себя или завладевала им, получая от этого радость. Он доставлял ей огромное наслаждение. Но они никогда не были полностью вместе — один всегда находился немного в стороне. Тем не менее, Урсула была счастлива в предвкушении будущего, веселая и независимая, жизнерадостная и свободная. Да и Беркин пока оставался спокойным, нежным и терпеливым.

Все приготовления к завтрашнему отъезду были завершены. Затем первым делом они пошли в комнату Гудрун — они с Джеральдом как раз переодевались к ужину.

— Рун, мы хотим завтра уехать, — объявила Урсула. — Я не могу больше жить в снегах. Снег вреден для моей кожи и души.

— Вреден для души, Урсула? — удивленно переспросила Гудрун. — Для кожи — согласна, это просто ужас. Но для души — снег превосходен.

— Только не для моей. Он причиняет мне боль.

— Что ты говоришь! — воскликнула Гудрун.

В комнате воцарилось молчание. Урсула и Беркин чувствовали, что сообщение об их отъезде принесло Гудрун и Джеральду большое облегчение.

— Поедете на юг? — спросил Джеральд — в голосе угадывалось смущение.

— Да, — ответил Беркин, поворачиваясь, чтобы уйти. Последнее время между мужчинами возникла какая-то непонятная, необъяснимая неприязнь. Оказавшись за границей, Беркин потерял свою живость, стал равнодушнее и как бы плыл по течению, спокойный и невозмутимый, — Джеральд, напротив, стал эксцентричнее, яркий белый свет держал его в напряжении, в воинственном состоянии. Они взаимно исключали друг друга.

Гудрун и Джеральд были очень добры к отъезжающим, проявляли заботу о них, словно те были детьми. Гудрун пришла в комнату Урсулы и положила на кровать три пары цветных чулок, в которых знала толк. Чулки были из плотного шелка — алые, васильковые и серые, все куплены в Париже. Серые трикотажные чулки без шва были просто роскошны. Урсула была в восхищении. Она понимала, что Гудрун должна ее очень любить, чтоб поделиться таким сокровищем.

— Я не могу принять их, Рун, — воскликнула она. — Не могу лишить тебя такой красоты.

— Ведь правда они красивы? — потребовала подтверждения Гудрун, ревнивым взором оглядывая свои подарки. — Просто лапочки!

— Да, и ты должна их оставить себе, — сказала Урсула.

— Мне больше не надо. У меня есть еще три пары. Я хочу, чтобы эти были у тебя. Они твои — вот… — И дрожащими руками, говорившими о сильном волнении, Гудрун засунула чулки под подушку Урсулы.

— Ни от чего не получаешь такого огромного удовольствия, как от по-настоящему красивых чулок, — призналась Урсула.

— Ты права, — согласилась Гудрун и опустилась в кресло.

Очевидно, она пришла поговорить на прощанье. Урсула хранила молчание, не зная, что хочет сказать ей сестра.

— Понимаешь ли ты, Урсула, — начала Гудрун несколько скептичным тоном, — что вы уезжаете навсегда и никогда не вернетесь?

— Да нет, вернемся, — отмахнулась Урсула. — Поездка на поезде — не проблема.

— Конечно. Но в духовном аспекте, так сказать, вы покидаете нас.

Урсула затрепетала.

— Не знаю, что будет дальше, — сказала она. — Знаю только то, что мы уезжаем.

Гудрун помолчала.

— Ты счастлива? — спросила она.

Урсула на мгновение задумалась.

— Думаю, очень.

Но не этот нерешительный тон убедил Гудрун в том, что сестра счастлива, а непроизвольное сияние ее лица.

— А тебе не будет не хватать старых знакомств, родственников — отца, всех нас — и того, что за этим стоит, — Англии, привычной культурной среды, тебе не кажется, что для создания своего мира тебе потребуется все это?

Урсула молчала, пытаясь вообразить такую картину.

— Мне кажется, — сказала она против своей воли, — Руперт прав, когда говорит, что нужно находить новую среду и расставаться со старой.

Гудрун пристально смотрела на сестру, сохраняя бесстрастное выражение лица.

— Совершенно согласна — каждому нужна новая среда, — согласилась она. — Но мне кажется, новый мир рождается из старого, а уединение с одним человеком — это не открытие нового мира, а еще одна иллюзия.

Урсула посмотрела в окно. В душу ее проникла смута, и она испугалась. Урсула всегда боялась слов, зная их силу, — они могли заставить ее поверить в то, во что она не верила.

— Возможно, — сказала она, не доверяя уже ни себе, ни другим. — И все же считаю, что нельзя получить ничего нового, если привязан к старому, — понимаешь, о чем я? Даже борьба со старым говорит о том, что ты с ним тесно связан. Знаю — существует искушение остаться на своем месте и бороться, но игра не стоит свеч.