Велиар Архипов - Эротические страницы из жизни Фролова

Весь вечер Виктор прислушивался к своим ощущениям. Но ничего не прислышал. Почти ничего. Так ‒ легкие мимолетные всплески далеких Иркиных эмоций. Да и те он скорее сам придумал, чем ощутил ‒ так ему показалось.

Он недоумевал. Неужели он потерял способность ее чувствовать? Или она каким-то образом от него закрылась?

Нет. У нее не было причин от него закрываться, даже если бы она умела это делать. И свои способности он потерять не мог, наоборот, он был уверен, что в последние дни они у него еще более обострились.

Значит, ничего и не происходит?

И ревности он почему-то ни капли не чувствовал. Впрочем, ее и заранее не было ‒ это же Пашка…

Ну и что, что Пашка? ‒ спрашивал он сам себя.

И не знал, что ответить. Но ревности так и не ощутил. Может, совсем уже очерствел…

Ну да, с какой это стати? Нет, он никак не очерствел. Совсем наоборот. Совсем-совсем наоборот…

За эти два с половиной месяца самых разных сексуальных неожиданностей он весь проникся совершенно новыми чувствами к своей жене, ‒ очень сильными, всепоглощающими, глубокими и таинственно-загадочными, непредвиденными и ранее им никогда не испытываемыми. Он как бы переступил на новый уровень ее восприятия ‒ одновременно и более высокий, и более глубокий, чем прежний. Да, она стала для него и выше, и глубже, чем была до этого. И еще более загадочной. Будто в ней вот-вот готова была раскрыться ему какая-то удивительная тайна, о которой он и слыхом не слыхивал, и видом не видывал…

Что же они там весь вечер делают? О погоде, что ли, болтают?

Ничего он не чувствовал. Ну ничего. Совсем.

А вот Светланка сразу что-то надыбала. Мгновенно, как только зашла и передала "пламенный привет" от Танечки-Толика. И босоножки не сбросила, а уже что-то поняла. Даже еще не убедившись воочию, что матери нет дома.

Подошла к нему, сжала ладонями его щеки и строго спросила:

‒ Где мама?

‒ Скоро придет, ‒ как можно более индифферентно ответил он, освобождаясь из ее ладоней. ‒ Кушать будешь?

‒ Когда придет, тогда и будем. Сережка звонил?

‒ Нет.

‒ Он у Лены остается. Ее Бориска опять в командировку умотал.

‒ Я знаю. Она звонила.

Она быстро переоделась в домашний халатик.

‒ Слышь, папа. А вам не кажется, что это… слишком?

‒ Что слишком?

‒ Ну это. С мамой.

Что за ребенок, в самом деле! Как же им дальше с нею жить? Она что, насквозь их видит, что ли?

‒ А что с мамой? Что ты такое придумала?

‒ Ничего не придумала. У тебя на физиономии все нарисовано. Яркими красками супружеской жизни.

Да. Развеселила. Но он совершенно искренне отреагировал не ее смешные слова:

‒ Не выдумывай. Ничего там не нарисовано.

‒ Хочешь, я проведу с нею воспитательную работу?

‒ Никакой такой работы не требуется.

‒ Это… тот самый?

‒ Нет. Она к Пашутину зашла. Просто так. Не для того, о чем ты подумала.

‒ Почему же ты тогда такой?

‒ Чудная. Обычный я. Тебе показалось.

‒ Не чудная, а проницательная. Меня только что Толик таким словом похвалил.

‒ Он тебя провожал?

‒ Да. Вместе с Танечкой. Им все равно в магазин нужно было. И он, кстати, вел меня за ручку. А Таня за другую. Я приглашала их зайти к нам, но они постеснялись. А жаль. Как мне себя вести, когда мама придет?

‒ Обыкновенно.

‒ Ловлю тебя на этом слове.

Ирина пришла, когда за окном только-только начали сгущаться сумерки.

Почти обычная. Какою всегда приходит домой после работы.

Тронула кратким поцелуем губы мужа, шепотом уведомив: "Совсем чуть-чуть шампанского", ‒ словно оправдываясь за возможный алкогольный запах, которого на самом деле он и не почувствовал. Вопросительно махнула ресницами в сторону Светкиной двери и получила такой же шепотный ответ: "Читает. Ждет, чтобы вместе поужинать". Ответив так, Виктор еще и жестами добавил: мол, ничего не поделаешь, без тебя не захотела; и поосторожнее с ней ‒ уж очень подозрительно приняла твой визит к Пашке.

Она первым делом направилась к дочери, крикнула в дверь: "Привет! Переодеваюсь ‒ и за ужин". Приглашающе махнула рукой мужу, чтобы зашел с нею в их комнату. Как оказалось ‒ для того, чтобы он видел, как она переодевается. Мол, у меня все в порядке, все на месте, как и было. И трусы при нем на себе заменила ‒ блезирные на обычные трикотажные. И как бы невзначай продемонстрировала нижнюю часть блезирных ‒ мол, сухие и прозрачные, как только из магазина. И потом сразу на кухню, где уже хозяйничала дочь.

‒ А в душ? ‒ с еле заметной ехидцей осведомилась Светка.

Совсем не назидательно, а так, с легким подколом: мол, даже если где-то уже и приняла, хотя бы для виду дома поплескалась.

‒ Потом. Здесь руки помою. Что там у нас сегодня? Ишь ты, фаршированный перчик.

‒ Да. И на первое, и на второе. И даже на третье.

Ирка шлепнула ее по заднице, чтобы не болтала глупостей.

Но Светка больше и не паясничала. И сама она вела себя вполне непринужденно ‒ даже о Пашке слов несколько как бы между прочим сказала: какой он кем-то там на работе обиженный и вообще неудачливый.

Когда они расходились по комнатам, дочь предупредила:

‒ Я долго буду читать. Так что не волнуйтесь, что свет гореть будет.

Первым делом Ирка вытащила из сумочки неиспользованные презервативы и спрятала их назад, в коробочку.

‒ Не получилось? ‒ спросил Виктор.

Она как-то недовольно вздохнула:

‒ Получилось. Почти. У него свои есть. А эти я на него пожалела. Пусть тебе будут. Слушай, пора бы тебе уже и в ванной какую-нибудь клямку*** приделать. А то совсем негде уединиться.

‒ Хорошо. Завтра же с Сережкой займемся.

‒ Я хочу, чтобы ты меня обмыл. Поласкал-пополоскал. Сейчас. А?

‒ Давай.

А она вдруг криво усмехнулась:

‒ Представляешь, он на прощанье предложил мне какой-то шампунь. Как бы в подарок за… Нет, ты представляешь?

‒ Вполне, ‒ улыбнулся он.

‒ Не издевайся хоть ты. Пошли. Я раздеться должна при тебе.

‒ Почему должна?

‒ Ай, ‒ махнула она рукой, ‒ ты этого, наверное, не поймешь. Пошли.

Она знала, что для него значило это ласканье-полосканье. Поэтому, когда просила, ничуть не сомневалась, что он тут же откликнется. И сама невероятно любила быть ласканой-полосканной.

Это слово ‒ оно одно, а никак не два ‒ они придумали очень давно, и так же давно оно стало для них нерасчленимым, но содержащим огромное разнообразие смыслов. Все, даже самое что ни на есть философское, оно в себе объединяло, ‒ физическое действо и умозрительное восприятие, логические абстракции и чувственные рефлексии, объективную реальность и трансцендентальное созерцание, искусство и науку, поэзию и ваяние, исследование и эксперимент; за годы их близости оно постепенно превратилось чуть ли не в философскую категорию, по значимости для их мировосприятия почти равнозначную таким категориям, как материя, сознание, дух или идея ‒ потому как в ней они соединялись воедино, как составные части их обоюдосуществования.