Софи Морган - НЕобычная любовь. Дневник «подчиненной»

Когда мы так лежим, он часто рассказывает мне на ухо грязные истории. Мы говорим о том, что уже испытали; о том, что хотели бы попробовать; о том, чего ни за что не стали бы делать в реальной жизни, но разговоры о чем так возбуждают в темноте. Иногда, когда мы так лежим в своем маленьком коконе и заставляем друг друга извиваться, наполненные похотью созданных вместе историй, Адам просовывает руку мне между ног и играет со мной, пока я отчаянно не захочу кончить и у меня не задрожат ноги от усилий сдержаться.

Хотя не сегодня. В любом случае, не сейчас. Дело в том, что он все еще гораздо более терпелив, чем я. Он начинает рассказывать грязную историю, вариацию той, которую мы сочинили накануне — фантазию, которую технически маловероятно осуществить. Пока Адам рассказывает, он гладит кончиками пальцев мои руки, прерывая фразы поцелуями и покусываниями уха, шеи, плеча. Конечно же, все это доводит меня до сумасшествия, и я становлюсь влажной.

Нам не грозит однообразие, хотя бы потому, что у нас в изобилии имеются игрушки и снаряжение, которые доставляют удовольствие.

Бывают дни, когда ему нравится, чтобы моя собственная рука скользила у меня между ног. Тогда он живо поощряет меня и полностью наслаждается просмотром. Но не сегодня. Сегодня он определенно не одобряет мое намерение сбросить растущее сексуальное напряжение. Как только он обнаруживает, что делает моя рука, он хватает меня за запястье.

— Еще рано.

Я недовольно ворчу, когда он убирает мою руку, а сам продолжает с того момента, на котором остановился.

— Ты тоже можешь сменить положение, — голос его, в целом, звучит равнодушно, но в нем слышны стальные нотки, которые даже сейчас заставляют меня млеть.

— Нет никакого положения.

Я знаю, что ничего не выиграю, если буду ему противоречить. Но иногда он бывает чертовски самоуверенным. Конечно, ничего нового, ну да что с того?

Он перестает дотрагиваться до меня и целовать и на мгновение поднимает голову.

— Сейчас я веду себя очень мило по отношению к тебе, и все, что тебе надо — это выказать немного терпения, полежать на спине и хоть немного оценить это.

Я взвешиваю за и против. Стоит ли спорить и рисковать? Наверное, нет. Но счастья я не испытываю. Покорность снисходит так же быстро, как туман в промозглый день, в то время, как в остальном у меня страстное желание бунтовать, даже при том, что я знаю: мало того, что эту игру мне никогда не выиграть, я и сама всей душой не хочу ее выигрывать.

Голос Адама приобретает тот менторский тон, от которого меня в одинаковой мере тянет как встать перед ним на колени, так и наподдать ему, хотя практически сделать и то и другое одновременно трудноосуществимо.

— Тебе пора бы уже знать, что если бы ты попросила разрешения потрогать себя, это подействовало бы гораздо эффективней.

Я лежу молча, и, на мое счастье, светильники по обе стороны кровати повернуты от меня, так что он не может увидеть мое лицо. А если бы мог, то, наверное, отчитал бы меня за свирепый взгляд.

Он снова принимается дразнить меня, без порки и дальнейших унижений, но я знаю: он способен делать это гораздо дольше, чем если бы преподал мне урок.

И наконец его рука у меня между ног. К этому времени я уже настолько заведена, что начинаю подрагивать. Я чувствую, как он смеется за моей спиной, но от этого мое лицо не перестает быть злым. В итоге, когда он проводит пальцами по намокшему влагалищу, я не могу подавить тихий стон наслаждения.

— Вот видишь, в этом-то и состоит проблема. Даже сейчас, после стольких месяцев, бывают дни, когда твоя голова хочет воевать со мной и настраивает тебя против меня. Тебя это смущает? — Он потрепал меня по голове, в то время как пальцами другой руки пробрался глубже между ног, что заставило меня подавить вздох удовольствия. Он хохотнул. — Нет, тебя это не смущает. Это истина. Это показывает, как тебе все нравится. Все из этого. Вот почему тебе следует думать мандой, а не головой — тогда ты будешь гораздо счастливее.

Я прикидываю, не тот ли это момент, когда стоит сделать мудрое замечание по поводу парней, которые думают членом. Мне кажется, что нет.

С окончанием лекции он проталкивает пальцы внутрь меня. Я задыхаюсь и краснею. Я влажная — о, какая я влажная! — но еще и злая, хотя, честно говоря, затрудняюсь сказать, на него или на себя.

— Самодовольная задница, — слетает у меня с языка. Я плотно сжимаю губы в бессильной надежде забрать свои слова обратно.

Безуспешно.

— Что ты сказала? — ответ его быстр и резок.

— Ничего.

— Не ври. Ты что-то говорила насчет «самодовольного».

Я все время называю его самодовольным. Он, конечно, не против, что я над ним посмеиваюсь, но обычно это происходит в соответствующих обстоятельствах. Но здесь и сейчас он не собирается спускать мне это с рук.

В итоге я робко повторяю. В мгновение ока он вынимает пальцы, и его ладонь зависает над влагалищем. Он недвижим. Ни поцелуев, ни поглаживаний, ни шепота. Его рука все еще у меня под шеей, но он отпустил грудь, которую ласкал перед этим.

Молчание.

Я нервничаю. Возбужденная. Заинтригованная. Ударит ли он меня как-нибудь? Но нет. Он просто лежит рядом, нагнетая тишину. Я не знаю, проходит одна минута или десять, но кажется, что это тянется бесконечно.

Наконец он говорит.

— У нас тут что, сражение умов?

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — отвечаю я.

— Я был для тебя сама нежность, но поскольку я действовал не с твоей скоростью, ты захотела, чтобы все было по-твоему.

Я прикусываю язык, чтобы случайно не выступить на тему, что все, что ни делается, происходит исключительно по его усмотрению. Я молчу, скорее всего потому, что на самом деле это неправда, что мы оба наслаждаемся этим, что это все еще — равное удовольствие при общем неравенстве, и что по некоторым причинам у меня дикое желание капризничать больше, чем обычно.

Молчание не прекращается, и я начинаю беспокоиться, не разочаровала ли я его. Это я ненавижу. Я чувствую, как тает моя решимость. Требуется немного больше времени, прежде чем я могу ответить, но наконец обретаю голос.

— Извини. Я больше не буду.

Его пальцы возвращаются так быстро, как только возможно. Они гладят меня, раздвигают нижние губы, пробираются внутрь.

— А знаешь, что сейчас ты еще влажнее, чем когда я перестал?

Мне требуется собрать все усилия, чтобы опять не назвать его «самодовольным». Я останавливаюсь на том, чтобы мысленно называть его «задницей», и снова радуюсь, что он не видит моего лица.

Тем не менее он не прекращает говорить, и его голос превращается в непрерывный шепот у моего уха.