Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

А теперь, пока пишу, снова эта ревность, которая тогда родилась, когда у нее веки и губы стали тяжелыми и полузакрытыми…

Я же не хочу ревности. Это так суетливо…

Здесь лондонский дневник философа прерывается. В его позднейших, флорентийских записях находим два места, из коих одно, очевидно, относится к встрече с Хайасинф, второе прямо ее называет.

Потом узнал одну женщину. Через нее пил ядовитую истому тончайшего сладострастия. Но она не отдалась мне. И вот к тридцати годам я остался таким, каким был (в отрочестве) в год смерти матери, и, как тогда, все знал и всем изныл — и от страсти не зачерпнул. Дико, да?..

Потом я почувствовал паутинные тени на своем лбу; они проползли, щекотя нервы, — от перистых листьев акаций. Легкая дрожь пробежала по стене. Вспомнилась Хайасинф. И я остановился.

От внезапности остановки я сначала услышал в себе гул своей смуты — и тотчас рассердился. Так нельзя ни работать, ни наблюдать. Стало тихо вдруг. Все, что во мне теперь неурядица и позор, произошло оттого, что, не закончив своих исследований по Истории Сострадания, я вышел из-под дисциплины чистой мысли, и бунт отразится на мне двояко: на моем сознании и на моих поступках.

Первое стало изменять себе ради чего-то — не себя, но своего же, только по ту его сторону. Это — то, что разрушает всякое строение, законами познания построенное. Но это пока. Если очень затихнуть в созерцании, не познается ли и это мое, что не есть сознание?

Здесь-то и явился бунт моих поступков, чтобы все смешать и удалить белую тишину, желанную…

…Хайасинф! Перистое щекотание по мозгу только теней от листьев толкнуло во мне ту сладострастную память. Она прошла мимо рано. Довольно вовремя, чтобы сказать мне ускользающей тенью: «Довольно. Откажись!» И отказался я, но…

ПАСХА{115}

Эпилог

Земля моя, Земля моя, Земля родимая, меня взрастившая, Земля-могила, еще не сытая! К чему, Мать, дала ты мне ясные глаза — видеть великолепие, ужас и красоту твою, и сердце к чему мое из твоей темной глыбы проснулось и забилось — тебя проклинать, смерть ненасытимая, и за тебя молиться небу, бедная, тоскующая глухими раскатами твоих громов?

Богиня-Мать, сколько кубков недопитых лучшего вина, сильного, святого, опрокинула Судьба к твоим ногам! Ту жертвенную кровь ты выпила, Мать, как ключи, пьет песок пустынь, безвозвратно, безнадежно, детей твоих кровь, из тебя рожденных, тобою не оплаканных: ты родишь других, еще и еще, без скупости и без разбора.

Чтобы бились сердца, разгоняя круговоротом алую кровь, как в недрах твоих по жилам вращается вода живых твоих ключей; чтобы вспыхнули взоры и приняли мир твой, его хаос и его строй, как в солнце твоем загораются зрячие, жаркие лучи ласкать тебя, злую и добрую, для вечной твоей жизни и вечной твоей смерти!

Земля, любит тебя моя душа темная, тихая, полная, покорная, твоя-моя душа, душа земная всего живущего. Но дух мой сказал тебе: «Нет».

Слышишь, Мать, святое слово, мне одному данное, мне — человеку. Потому что не твой только человек. Если бы твоим был весь, — весь говорил бы темное тихое, полное «Да». Случилось — Он пророчил: «Умру, и погребут, и в третий день воскресну!» Случилось — Он воскрес. Он, благословивший лилии твои, Земля-Мать, воскрес. Из «Нет» божественного воскресение Его.

И прозвучали те слова впервые о воскресении, родили божественное новое согласие. И с той поры, Земля моя, впервые поставил дух, не твой, — свое утверждение.

И утверждает дух божественный, из твоих очей, Мать, сверкающий, в твоих сердцах, Земля, болью и восторгом бьющийся, — вечность мгновенных порывов своих и твое Преображение.

ПЬЕСЫ

КОЛЬЦА{116}

Драма в трёх действиях

Посвящаю МОЕЙ ВЕРЕ{117}

Аглая

Алексей, ее муж

Анна, ее невестка

Ваня, разведенный муж Аглаи

Доктор Пущин

Яша, двоюродный брат Аглаи

Ольга, Александра, Таня — певцы оперной труппы

Матюша

Маша, горничная

Матросы

Первое действие

Дар золотой в Его бросайте море —Своих колец!Он сохранит в пурпуровом простореЗалог сердец.

Просторная комната, обшитая по стенам узкими сосновыми досками. Направо тонкая деревянная переборка прорублена, и сквозь широкую прорезь видна в прилежащей комнатке, такой же белой, узкая, из некрашеного дерева, кровать, покрытая очень белым покрывалом; возле кровати столик такого же дерева. Прямо, в задней стене, дверь и направо от нее, у стены, широкий шкаф. Налево — дверь и широкое окно в сосновую чащу. В середине комнаты — тяжелый четырехугольный стол; справа — столик с зеркалом на нем, покрытый белою вышитою скатертью. В разных местах комнаты — несколько стульев, лавок с вышитыми подушками. Вся мебель из некрашеного очень светлого дерева.

Аглая входит легкими, радостными шагами, едва заметно прихрамывая, останавливается посреди комнаты и, как бы собравшись, оглядывается кругом спокойным взглядом. Она одета в светлое. Темные, блестящие волосы вьются, выбиваясь из прически. Глаза горят жизнью и быстрою мыслью. Оглянувшись на окно, она прежнею походкою идет к нему. Уже по дороге звонким и ласковым голосом зовет.

Аглая. Маша! Маша!{119} (Потом распахивает окно. Темные ветки сосен врываются в комнату. Она защищается от их игл и зовет еще.) Маша! Маша! (У окна между ветками сосны протискивается розовое лицо деревенской девушки).

Маша. Аглая Васильевна!

Аглая (спешно). Садовник принес цветы? Маша, я боюсь опоздать к поезду. Все готово, только цветы! Боюсь — не поспею встретить сестру! Мои часы всегда отстают. Слышишь? Не поезд ли?

Маша. Вот садовник! Еще рано. (Убегает.)

Аглая идет к двери в сад, еще оглядываясь и соображая. Маша входит, неся цветы. Лица и плеч не видно за большими букетами цветов.

Аглая (берет высокий пук красных маков. Задумывается Потом решительно). Это маки. Я снесу к ее постели на белый столик Там все белое! (Несет. Оттуда, весело.) Гляди, гляди, какое красное пятно на всем белом! (Спешно и уверенно берет второй букет.) Какие алые, жаркие! Прекрасные, прекрасные! Уже вся комната благоухает. Вот розы-то! (Идет к столику с зеркалом.) Я ставлю их сюда, на ее уборный столик Ты не знаешь, Маша, какие чудесные волосы у Анны. Они тяжелые, темно-красные, а лицо бледное, зеленое почти… а губы — вот как этот лепесточек! Смотреть на них жалко как-то… Я это особенно помню.