Колин Уилсон - Метаморфозы вампиров

Нельзя сказать, что неудобства отсутствовали вовсе. Как всякий живой организм, снаму нуждались в питании. Наиболее пригодное — жесткие, но сочные растения предпочитали обитать на глубине двух с лишним миль. Снаму такая глубина давалась нелегко, и при этом возникала опасность потери сознания. Потому поиск пищи представлял собой задачу, не дающую им деградировать до примитивных пищесборников. Но поскольку питались снаму лишь изредка (по земному времени — раз в две недели), «борьба за выживание» была не сказать, чтобы напряженной. Так что, можно было безмятежно парить у поверхности, нежась под цедящимся через зеленые облака солнечном свете.

За час с небольшим их теплым течением отнесло далеко в море. Карлсен удивленно поймал себя на том, что чувствует к своему попутчику определенное тепло. На Земле Георг Крайски непременно вызывал бы неприязнь, здесь, на Ригеле-10 — это, по сути, не имело значения. Хайссеры другое дело — гнусная нежить, ненасытная до чужой боли, Крайски и иже с ним в сравнении казались без малого праведниками. Он точно такое же живое существо, по-своему приспосабливающееся к сложностям и прихотливости жизни. А то, что он — вампир-хищник, — что ж, это сугубо его дело.

Через несколько часов (время текло приятно, безо всякой скучливости) они сошлись с основной популяцией снаму в этой части планеты. Их он почувствовал, когда во время ленивого кульбита под солнцем часть щупалец у него высунулась над водой и взгляд охватил нечто, напоминающее гигантский, размером с милю, массив плавающих водорослей. Тут теплый прилив восторга дал понять, что он приближается к группе сородичей, большинство которых, как и он, выставило щупальца к солнцу. Его охватила искренняя, детски чистая радость возвращения домой…

По мере их приближения некоторые из снаму, отделившись от общего скопища, тронулись навстречу. Некий инстинкт в заимствованном теле узнавал в них давних друзей, даром что, по человеческим меркам, это были совершенно чужие существа. Сблизившись, они обнялись, ненадолго сплетясь передними щупальцами. Вслед за тем они приступили к общению, просто обнажая свой ум перед собеседником. При этом информация не то чтобы выстреливалась единой вспышкой — мысли выкладывались по полочкам как товар на прилавке, чтобы собеседник мог выбрать то, что ему интересней или привлекательней. Вместе с тем это напоминало человеческое «чувствуйте себя как дома». Постепенно Карлсен оказался в центре скопища. Каждый тянулся обняться и поговорить с ним. Много внимания уделялось и Крайски, хотя оба понимали, что это просто из вежливости. Он уже был им знаком, а мысли более-менее известны. Карлсен же вызывал пылкое любопытство. Так, должно быть, какой-нибудь паломник Средневековья возвращался к себе домой из святых мест, полный невероятных живописаний и сведений. О нем хотели выведать все: как рос, что ждал от жизни, чему себя посвящал. Особый интерес вызывали два его распавшихся брака. Видимо, потому, что их как-то интриговало: две человечьи особи примерно одного строения, а тем не менее принадлежат к разным полам и совокупляются. У снаму тоже два пола, но они так привыкли делиться всеми мыслями, ощущениями и чувствами, что барьера между ними как такового и нет. Вот почему «запретный» элемент в человеческой сексуальности виделся им таким чарующе пикантным.

Спустя долгое время (по земным меркам, многие часы) любопытство было утолено, хотя бы временно. Снаму (числом больше двухсот) расслабились, переваривая услышанное и просто блаженствуя бок о бок друг с другом. Активное общение прекратилось — точь-в-точь как старые друзья, готовые часами сидеть молча, попыхивая трубками. На Земле Карлсен был вхож во многие клубы — как доктор, как член Нью-Йоркского собрания, как спец по затяжным прыжкам — и с удовольствием ощущал себя частью той или иной неформальной компании. Однако между снаму было куда больше тепла и единства, чем в любой, даже самой сплоченной, студенческой тусовке. Каждый здесь был на редкость близким другом, с которым не хотелось разлучаться.

Сутки на Ригеле-10 равнялись примерно двум земным неделям, что лишний раз объясняло малозначительность времени. Сейчас было где-то за полдень, до вечера все еще оставалось примерно четверо земных суток. А пока они впитывали солнце и наслаждались содержимым открытых друг другу умов. Через несколько часов снаму, словно всколыхнулись от эдакого вялого любопытства. Понятно: приближалась их излюбленная пища. Все они, дружно взмахнув щупальцами, погрузились примерно на десять футов под воду и стали ждать. Добыча плыла в их направлении, но могла просто уйти, если бы почувствовала их интерес. Поэтому им надо было мысленно отрешиться от всякого предвкушения, сделав вид, что они плывут себе и нежатся под солнцем. Добыче не хватало, видимо, ума смекнуть, с какой стати снаму взбрело нежиться под солнцем на десятифутовой глубине.

Ответить на любопытство можно было, направив внимание на клетки памяти тела, где ютился сейчас Карлсен. Память у снаму не такая развитая, как у человека, но как род они существуют настолько долго (раз в двадцать дольше человечества), что их глубокая подсознательная память представляет собой фактически архив, хранящий их родовую историю. Однако от ответа Карлсен предпочел воздержаться: не хотелось терять удовольствие от первого знакомства с этим странным миром.

Через множество часов, распластавшись на медлительных струях течения, прибыла добыча. Карлсен и не уловил прибытия: он абсолютно всерьез соблюдал общий настрой не выдавать хищного любопытства и плыл, погруженный в блаженную созерцательность. Более того, поскольку сама добыча была прозрачна, ровно струящийся свет и намека не выдавал на то, что сверху что-то движется. Внезапно всколыхнувшееся возбуждение дало понять, что что-то происходит, и снаму начали всплывать к поверхности. Несмотря на проснувшийся энтузиазм, движение было нарочито неспешным. «Спешка недостойна», — читалось где-то в сокровенной глубине сознания снаму — свое благородство снаму должен выказывать медленным, грациозным продвижением. Причиной возбуждения была громадная, две с лишним мили вширь медуза — такой хватит на всех. В отличие от земной, у этой не было конкретных очертаний или строения, в каком-то смысле ее можно было сравнить с дымным облаком, принимающим форму, согласно движениям воздуха. Просто невероятная клякса протоплазмы, масса живых клеток, спаянных вместе по тому же, в сущности, принципу, что и снаму.

Вплывая снизу в эту обширную массу одноклеточных, он понял, почему она настолько по вкусу снаму. Каждая клетка в отдельности была деликатесна, как зернинка икры. Снаму ели всасывающими движениями, от которых пузырьки-капельки лопались. Вкус почему-то ассоциировался с лимоном (понятно, чисто по-земному). Невольно вспомнилось о детских леденцах со щербетом, которые, когда пососешь, лопаются, обдавая язык ароматной кислинкой.