Георгий Котлов - Несколько мертвецов и молоко для Роберта

— Ты — мертвец! — сказал я таксисту.

Он так перепугался, что и слова сказать не мог. Волосатые руки на баранке дрожали. И губы дрожали. Решил, что сейчас я буду его убивать, а сам здоровенный, как бык. Хотя, по моему мнению, все таксисты проныры и пройдохи, только и смотрят, кого бы обобрать, работенка у них — не сахар, «То, гляди, тебя ограбят, то, гляди, тебя убьют…» Так пел когда-то Вилли Токарев. Вечно им, бедолагам, достается.

— Тебе нужны деньги? — спросил он наконец, а голос тоже дрожит. Страх, как он перепугался.

— Нет, — сказал я. — Зачем мертвецу деньги? Не бойся, не трону тебя. Может быть. Но ты все равно мертвец. Не сегодня, так завтра помрешь. Думаешь, я каркаю? Констатирую факт! Ты, наверное, лихач? А?

— Нет, я осторожно вожу.

— Ну, тогда поехали, — я назвал адрес.

Водитель врубил первую передачу. На присоске под зеркалом болталась игрушка — резиновый ежик с огромным членом.

— Можно радио включить? — вежливо спросил я. Топор я положил на колени и с озабоченным видом провел пальцем по лезвию. Топор был чертовски острый. Если надавить посильнее, можно было запросто порезать палец.

Водитель включил «Европу Плюс». Валерий Леонтьев допевал песенку про девять хризантем, а потом сразу же — «Турбо-мода», песня «Мама». Хотел было спросить, нет ли у него кассеты с Джорджем Майклом или Б. Моисеевым, но почему-то не спросил. Ехать было недалеко, все равно не успел бы послушать.

— Действительно, — сказал я, — водишь ты аккуратно. С такой аккуратностью хорошо управлять катафалком. Чтобы покойников не растрясти.

Водитель ничего не ответил. Не хотел, подлец, со мной разговаривать. Он смотрел на дорогу, и весь лоб у него покрылся капельками пота. Наверное, он всегда здорово потел. Наверное, потому и напялил эту дурацкую майку в дырочках. Как же — вентиляция.

Когда я, отпустив такси, подходил к недостроенному трехэтажному особняку, сердце в груди так и бухало. Волновался ужасно. Все думал о рыбке своей ненаглядной, представлял, чем она сейчас занимается: ужинает при свечах с голубоглазым красавчиком или опять старательно вылизывает ему геморройную шишку?

Забора вокруг особняка не было, кругом стопки плит, кучи красного кирпича и другой строительный хлам. В темноте можно было запросто свернуть шею, если бы не одинокий фонарь, под которым стоял знакомый внедорожник «Тойота».

Я спрятался за автомобиль и некоторое время выжидал, приготовив топор на случай, если вдруг на меня бросится злобный питбуль, огромный крокодил или какое другое страшилище. Держат же некоторые господа из новых русских вместо попугайчиков крокодилов и разных там пум с ягуарами. Злобной собаки не было, по крайней мере, на улице, и огромный, преданный хозяевам крокодил тоже не спешил вцепиться мне в горло или откусить ноги. Ни черта здесь не было. Ни вооруженной до зубов охраны, ни сторожа с деревянной колотушкой. Что говорить — провинция. Размах у бизнесменов не тот, что в больших городах.

Светились три окна на первом этаже и одно, небольшое, на втором. Те, что на первом, были зашторены, а на втором — в полосках жалюзи, и снизу мне была видна голая лампочка под потолком. Наверное, еще не успели купить красивый светильник.

Нужно было пробраться в дом, чтобы сделать свое черное дело, но меня почему-то здорово заинтересовало это небольшое окошечко на втором этаже. Прямо под ним проходил широкий карниз, и сперва я хотел было забраться на него, но потом увидел на земле лестницу, поднял ее и прислонил к стене. Вместе с сумкой покарабкался наверх. Лестница была деревянная, дряхлая, то и дело поскрипывала, черт бы ее побрал.

За окном с поднятыми жалюзи была шикарная ванная комната. Стены и пол выложены голубым кафелем, посреди комнаты красивая раковинообразная ванна, в которую медленно набиралась вода и которая, наверное, напичкана гидромассажером и разными другими прибамбасами. Пару штук баксов стоит такая ванна, не меньше. Кран, из которого лилась вода, наверное, тоже стоит кучу денег. Хотя — что деньги. Я подумал, что моя ласточка каждый день, когда идет чистить зубы или подмываться после того, как вдоволь позанимается любовью с голубоглазым красавчиком, прикасается к этим шикарным позолоченным ручкам. Нежные пальчики обхватывают их так же ласково, как когда-то обхватывали мое жалкое жало. Еще я подумал, что и позолоченные ручки, и мое жало будут вечно хранить тепло ее рук. Все, к чему она когда-то прикасалась, будет жить воспоминанием о ней, моей драгоценнейшей… Черт бы ее побрал, такую коварную!

Воды набралось больше половины, кто-то сейчас должен был прийти в ванную, а мне, злодею, предстояло убить свою красотулечку и ее героя-любовника. Я стоял на этой чертовой поскрипывающей лестнице, переминаясь на предпоследней перекладине, и вдруг захотел, чтобы она переломилась, трухлявая эта перекладина, чтобы я свалился к чертям собачьим и свернул себе шею. Я даже успел представить, как утром они выходят из дому и видят под окнами окоченевший труп, рядом с которым валяется сумка с огромным топором, но трухлявая перекладина ни в какую не желала переламываться, хотя я и начал предусмотрительно подпрыгивать на ней. Ни в какую не хотела переламываться, и все тут. Впрочем, удивляться нечему. Давно заметил: никогда ты не получаешь того, чего тебе по-настоящему хочется. Сейчас мне по-настоящему хотелось умереть, свалиться с этой лестницы, но перекладина подвела, черт бы ее побрал, и тогда я, прекратив подпрыгивать, принялся гадать, кто первым войдет в ванную комнату: он или она?

Конечно же, хотелось, чтобы пришла она, но, сами понимаете, как нарочно, первым притащился Павел, красавчик этот, в белом махровом халате, тапочках на босу ногу. Выключив воду, он бухнул в ванну два колпачка шампуня или чего там, не знаю, чтобы пена, значит, образовалась. Мыться он собрался. Чистюля чертов.

Потом он сбросил халат, тапочки, и я увидел, что тело у него действительно красивое, мускулистое — любая женщина, наверное, придет от такого в восторг. Он, подлец, знал об этом, знал, какой он красавчик, но все равно подошел к огромному зеркалу и, покрутившись перед ним, словно капризная школьница, еще раз полюбовался на свое отражение. Думал, никто его не видит.

Когда он, налюбовавшись на себя, залез в ванну, в пену эту белоснежную, я вдруг подумал: может быть, мне убить его одного? Залезть в окно и отрубить башку, а ее оставить в живых, выкрасть и, ампутировав ей руки и ноги, чтобы никогда не смогла от меня убежать, заточить в каком-нибудь сыром мрачном подземелье. Черт с ними, с нежными пальчиками, и шрамом на правой коленке, главное — чтобы она всегда была со мной. Каждый день я приходил бы к ней в это подземелье, одетый в мантию палача, и мне доставляло бы неописуемое удовольствие видеть ее, несчастную, плачущую, калеку, и говорить ей всякие слова утешения, ласкать и нежно вылизывать ей зад и культи. Потом я на руках относил бы ее, беспомощную, в ванную и бережно тер бы мочалкой ее нежное тело…