Лидия Зиновьева-Аннибал - Тридцать три урода. Сборник

Не пришли. Давно не пришли. А я стал тем долгим временем размышлять. Да убил ли я? Да в тюрьме ли я? О, милостивый, милостивый палач, потому что Каин я, Каин! Это вот уже верно и непоправимо. Потому что Каин закрепил убийством Бунт. И отчаяние — рабам…

Но кто же сказал?..

Я все размыслить поспел, потому что у меня день двойной: я же не сплю. С той ночи, как они за мной приходили на белой заре, — не сплю. Вот и понял. Ведь это кошка с придавленной лапой (она отчаялась в человеке!) сказала им, что я — Каин. И они казнили…

И еще понял — самое важное. «Во-вторых» свободы понял. Было мне до убийства два пути. Стал мне после убийства один путь.

Это и есть свобода — когда один путь{84}.

КОШКА{85}

Отрывок из письма о неблагополучии мироздания

…Убежала… в то время, как ты ездил честно исполнять свой долг, рискуя даже свободой, ты, который мне дал свободу и уважение лучших людей, великодушно женившись на презираемой всеми твоими (нашими теперь, благодаря тебе) товарищами — дочери народного врага.

И нечем мне перед тобой оправдаться. Ты вообще лучше меня. Это и научило меня так скоро привыкнуть к тебе, сознавать себя счастливой, гордиться!

Милый, не считай меня неблагодарной. Да, я вернусь. Я, наверное, вернусь в нашу честную, рабочую жизнь. Даже скоро. Вот еще немножко понять… разобраться… Всем тебе обязана и — правда! — благодарна, и — правда! — мне стыдно, что тебе больно. И я люблю. И… разве я могла оставаться в доме родителей, после того как вдруг поняла? Ты, не имея сам вины перед людьми, тонким сердцем сумел понять тот стыд, который мучил меня перед всяким, кто голодает, и всяким, кто трудится; и перед всяким таким мне хотелось тогда упасть на колени, плакать и в несносном стыде молить его о прощенье… Даже мама моя бедная, сама с таким разбитым сердцем, все же не понимала, что я всегда должна все до конца. И душила меня любя. Ты спас.

Ты пишешь, что это я мщу за то, что ты не согласился на фиктивный брак. Нет. Нет. Я уехала… ну, из-за кошки. Верь не верь!

А относительно моего желания, так ты же тогда еще говорил честно, что влюблен в меня. Я поняла давно, что тебе слишком было бы трудно… Да и неважно это: моя личность, мое целомудрие, мое счастие… Я же все хотела для дела. И как ты был красив в великодушии, когда радостно согласился отдать почти все мои деньги на дело. Ты бескорыстен, умен, твердый боец и добр вдобавок! Я же… Ах, у меня мысли, и чувства, и беспорядок… Но я приведу в порядок и вернусь. Только вот что: я вот чего буду совсем кротко просить — потому что чего же я посмею уже после своего поступка требовать? — ты позволь мне жить, как я не могу иначе. Ты, милый, столько смеялся над моим «аскетизмом», ты говорил правильно: «Не самоистязанием строится человеческое благополучие». Ты настоящий, ты деятель! Только вот что я тебе расскажу: здесь на пароходе я сплю на голом полу, и мне так хорошо! Это, как и прежде, что-то как бы мести во мне на меня же просит и… очищения.

Но и это неважно. А то важно, что шла за тобою на подвиг, а когда час твоего подвига пришел — покинула тебя. Это не потому, чтобы решимости в сердце не хватило, а потому, что вера в человеческое строительство не зажгла каждой единой моей кровиночки до конца…

Все же помнишь рубец на моей шее от братниной бритвы? Значит, больно же мне было тогда, девушкой еще, вдруг понять и так вдруг глубоко застыдиться. Ну, а каково же теперь, когда сама себя перестала понимать и за все себя казнить должна?

Сама себя перестала понимать, вот что ужасно, и все от нее, этой кошки. Слушай. Вот мое открытие, что есть зло непоправимое. Потому что с людьми ведь как-нибудь можно же, в конце концов, устроить. Было бы только побольше таких работников верных и не оглядывающихся, как ты. А теперь выслушай про непоправимое. У нас ведь много завелось мышей, и я, в твое отсутствие, достала кошку. Я прежде кошек не любила, т. е. не заинтересовалась. А к этой кошке очень привыкла и полюбила.

Недавно она окотилась. Пять котят. Четырех я на третий день захлороформировала. Это очень легкая смерть. Кошка как-то глухо скучала. Прибежит, уставится на меня такими янтарными глазами и мяукает жалко и зазывно как-то. Не умею лучше сказать. Я ей положу котенка пятого к соскам, она и успокоится. Вдруг услышит — за кухонной дверью завопил кот — и прыгнула к нему. Значит, еще в скором времени будут котята, и потом еще, и так, если не хлороформировать, то пятнадцать в год! А вчера мышь поймала, и я долго не могла разобрать, кто пищит у нее в зубах — котенок или мышь. Кошка ведь в зубах и котенка своего слепого таскала. И мне стало страшно. Одного слепо, глухо любит, как в глухом сне, другого мучает и пожирает, также в глухом сне. И толкает желание во сне, как толчки родов, как судороги смерти…

Я так подумала: вся природа в глухом сне. И стало страшно. Все глухо любит себя и глухо пожирает не себя. Глухо вспыхивают жизни, глухо потухают. И что пришло — пройдет, и что любилось глухо — забудется мертво. Мне так ясно почудилось: мир весь и человек в нем, как заколдованный, но все, что живо, — согласно с чарами глухого сна.

Только вот есть в человеке еще что-то несогласное. И это тем хуже, потому что ведь большею-то своей частью человек принадлежит этому сну, природе заколдованной. И все, что в нем живучее, земное, хлебное, телесное, прекрасно-телесное и желающее, — все от нее, от природы и ее сна. И наши усилия к тому только направлены, чтобы рамки выстроить, такие рамочки, как, например, восковые соты, чтобы никто в своей сотинке другому в его сотинке не вредил, и тогда будет общественное благополучие и каждому в своей сотинке свобода личности.

Но так как хотя и самая маленькая крупиночка, а все-таки есть, что не от мира сего, в человеке-то, когда так все притихнут в своих благополучных ячейках, то, думаю я, и услышат, как нестерпимо в тишине той громко мяукнет, жалко и зазывно, кошка и глянет на того благополучного человека покорными из сна глазами… Глянет на человека покорное из его сна — его непоправимое одиночество… И человеку от той непокорной крупиночки не усидеть тогда в своем слепом благополучии.

И что тогда сделать ему? Как же человеку расколдовать кошку, чтобы она увидела прозревшего котенка, и затисканную мышь, и меня — свою сестру бедную — человека? И чтобы человек, и кошка, и мышь нашли слово такое, чтобы расколдовать себя (потому что крупица, которая не от мира сего, как самый крепкий яд в крови!), и чтобы огонь-то не от этого мира, который позволяет, который даже приказывает мне осудить и отрицать все, что не от огня моего, моего человеческого, неприродного, нетелесного, нехлебного, не желающего, не опаляющего красоты нездешней, — чтобы огонь мой разбудил своим звоном мир?..