Жозефина Мутценбахер - Мои 365 любовников

Ознакомительный фрагмент

– Мой член не переносит рук, кожа на которых шершавая, как тёрка, – заявил он.

И нанял молодую девицу из пригорода. Её звали Лени – дерзкое, кудрявое, не по возрасту развитое существо семнадцати лет. Она была очень проворна и совсем неглупа, однако как кошка была охоча до сладостей и как сорока таскала всё, что находила съестного. Я смотрела на это сквозь пальцы и делала вид, что ничего не замечаю, потому что от души позволяла ей это. У неё дома, похоже, лишней крошки хлеба не водилось, и, глядя на неё, я вспомнила своё собственное детство. Только вот тёмные круги у неё под глазами мне не нравились, да и выглядела она так, будто давно уже разобралась, что к чему!

Ксандль же обегал со мною всю Вену в поисках разных разностей и раскошеливался направо и налево. Мы ходили к самым изысканным модисткам и портнихам. У меня появились шляпки, платья, башмачки, тонкое кружевное бельё, даже настоящие парижские духи, а также дамская сумочка, сработанная из чешуек чистого золота. Поэтому в ту пору я чувствовала себя принцессой. Каждый день после шести Ксандль поднимался ко мне наверх, мы полдничали, сношались и проказничали как только могли, и так до восьми часов. Потом я одевалась, и мы отправлялись куда-нибудь ужинать, а затем в театр, в варьете или в другие места, куда мне хотелось. Мы часто ходили в кондитерскую Ронахера или в цирк «Ренц». Иногда Ксандль после этого оставался у меня ещё и на ночь.

Это было прекрасное время, однако очень лёгким для меня его не назовёшь. Ксандль был очень избалован, ураганом налетал на меня и сношался за шестерых. Он звонил всегда определённым образом, и мне нужно было самой ему открывать. При этом мне надлежало быть одетой только в лёгкий пеньюар, чулки и домашние туфельки, и когда он открывал дверь, я распахивала пеньюар, и Ксандль, который зачастую уже снаружи расстегивал ширинку, тотчас же в качестве приветствия вставлял мне свой хобот. Приветственный номер Ксандль предпочитал исполнять в прихожей, в стоячем положении. В таком случае он левой рукой держал меня за талию или за попу, крепко прижимал к себе, и его колоссальная свая ходила у меня в плюшке туда-сюда как заведённая. Процесс напоминал работу какой-то машины, однако сколь бы ожесточённо мы ни вытачивали, слышно почти ничего не было. Лени было строго-настрого запрещено показываться на глаза во всё время, пока Ксандль находился в доме. Она прекрасно устраивалась на кухне, и только иногда я слышала шорох у кухонной двери, когда она прикладывала к ней ухо и подслушивала. Иногда она затем тихонько вздыхала, на подобные вещи у меня всегда был хороший слух. Возможно, слушая нас, Лени тоже держала свой палец на щелке и играла сама с собой. Затем в салоне или в спальне, когда Ксандль пересказывал всякие забавные истории из торгового быта или побасенки о своих приятелях, всё своим чередом шло дальше. Он или лопал за троих, или принимался бурить меня. Надо заметить, что в течение всего времени, пока он был у меня, его хвост находился снаружи, и лишь изредка мне случалось видеть его расслабленным или спрятанным в брюках. Держал ли он в этот момент чашку кофе, показывал ли мне, как комично вёл себя вчера в «Атлетическом клубе» один из его приятелей, или рассказывал мне очередной анекдот, его хвост всегда стоял прямо как свеча и твёрдо как сталь, доставая до нижней пуговицы жилетки, а головка светилась пурпурным грибом.

Больше всего Ксандлю нравилось, когда я его кормила. Для этого я обычно устраивалась у него на коленях – хобот, естественно, был постоянно внутри меня – и потчевала его рогаликами, кусочками торта или кружочками колбасы, в то время как он оглаживал мои груди, от хорошего питания всё больше раздававшиеся в обе стороны. Ксандль жевал, чавкал и оставался в полном покое, не предпринимая никаких усилий, потому что я должна была не только набивать его брюхо, но также скакать вверх и вниз точно на лошади, так что за время трапезы мы кончали не один раз. Меня это возбуждало настолько, что однажды у меня даже чашка из рук выпала. И ещё кое-что Ксандль очень охотно делал. Он с удовольствием вставлял мне в попу «фитиль», чем в прежнюю пору я, собственно говоря, не особенно увлекалась. Баночка вазелина стояла всегда наготове, Ксандль основательно натирал им свою булаву, предпочитая добавлять к этому ещё капельку сливочного масла. Я наклонялась вперёд, он широко раздвигал мне ягодицы, которые я всегда загодя промывала одеколоном, и вторгался так, что я стонала сначала от боли, а потом вскоре от наслаждения. Ксандль называл моё анальное отверстие «триумфальной аркой». Было восхитительно ощущать задком его густые, взъерошенные волосы на лобке, а он в свою очередь не позволял своим рукам бездельничать. Нанося удары, он щекотал, пощипывал и стискивал мне ляжки, поглаживал живот и главным образом титьки, возбуждающе ласкал мою щелку и вводил в неё по очереди все пальцы, каждый из которых был толщиной в член среднего размера. Он с большим энтузиазмом повторял замеры, насколько уже растянул мою малышку, однако та держалась молодцом. Тогда, продолжая протирать меня сзади, он всовывал в неё колбасу или огурец. Это было очень приятно, поскольку ощущалось как второй хобот, толстый и изогнутый. Ксандль так искусно дирижировал колбасой, что делал заключительный аккорд на моей валторне одновременно с моим оргазмом. Но моей дырочке всё было нипочём. Я всегда гордилась тем, что она оставалась неизменно узенькой и всегда выдерживала. После основательной штамповки она снова сжималась, и уже вскоре была готова к новым подвигам. Все эти наши забавы, естественно, только сильнее разжигали желание Лени, и однажды ночью, вернувшись домой, я услышала из её каморки характерное верещание. Природа подобных звуков мне была хорошо известна, поэтому моментально всё стало ясно – у Лени был хахаль.

Я по возможности тихо прошла через кухню и заглянула в полуоткрытую дверь. Здоровенный, смуглый и мускулистый парень – он, вероятно, был мостовщиком или ещё кем-то в этом роде – уложил Лени поперёк железной койки и, стоя полусогнувшись у спинки кровати, выделывал своим пестиком такие танцевальные па, что под этой парой буквально прогибались металлические прутья решетки. Лени в экстазе рвала подушку, издавала едва слышные, насилу подавляемые крики, закатывала глаза, и, в конце концов, заткнула себе рот уголком подушки. Она точно сошла с ума от сладострастия. Вдруг она приподнялась и спросила:

– О господи, а что если госпожа об этом проведает?

– Не смеши меня, да она же сама такая! – хохотнул в ответ парень и продолжал жарить Лени, которая лежала на постели, совершенно скорчившись, почти касаясь коленями лба.

То, что эти двое говорили обо мне в таком тоне, изрядно рассердило меня. Я на цыпочках выскользнула из кухни, а они были настолько увлечены своим точильным занятием, что не слышали ни моего появления, ни тихого ухода.